Одиннадцатая передача «Энергосреда». Гость «Энергосреды» — Алексей Книжников — руководитель программы WWF Россия по экологической политике ТЭК. Ведет программу Мария Кутузова.

Мария Кутузова: Добрый день! С вами Мария Кутузова. В эфире передача «Энергосреда» на канале «Нефтянка». Сегодня наш гость Алексей Юрьевич Книжников руководитель программы по экологической политике ТЭК Всемирного фонда дикой природы (WWF). Алексей Юрьевич, в одном из своих интервью Вы утверждали, что никто в России не знает, сколько и в каких объемах разливается нефть. Какие нарушения продолжают допускать российские нефтегазовые компании? Каковы Ваши оценки сейчас?

Алексей Книжников: Оценки не изменились. Это звучит, может быть, дико, но ведущая нефтедобывающая страна не имеет достоверной статистики по такому зримому экологическому нарушению, как нефтеразливы. В качестве примера я могу привести небольшое экспресс-исследование, которое проводили наши коллеги из Российской академии наук, из Института проблем нефти и газа. Они оценили сделанные за последние несколько лет официальные заявления наших органов государственной власти, экспертных организаций, другие источники, и свели это все в единый график. Там разброс оценок на порядок отличается: от 50 тыс. т ежегодно разлитой нефти до 5-10 млн т. Это говорит о том, что за все эти годы, когда эта проблема обсуждалась, она так и не была решена, поскольку достоверной статистики так и не появилось.

Мы уже много лет занимаемся проблемами экологической безопасности в нефтегазовой промышленности, пытаемся решить эту проблему. Сейчас у нас есть новый инструмент – рейтинг экологической ответственности нефтегазовых компаний. В рамках этого рейтинга мы ведем подсчет отдельного критерия – количество разлитой нефти. У нас есть своя статистика по этому критерию на основании тех отчетов, которые нефтегазовые компании представляют в публичное пространство. Но и здесь не все «слава Богу», потому что за 2014 г. были одни цифры, которые мы подсчитали, суммируя все компании, и получилась цифра порядка 400 тыс. т, а вот по последнему году, когда компании захотели показать, что они не такие серьезные загрязнители, цифры буквально упали на порядок. По результатам расчетов рейтинга, проведенных в 2016 г., когда мы анализировали данные 2015 г., цифра упала до 40 тыс. т ежегодно разлитой нефти. Как эксперт я думаю, что все же речь идет о сотнях тысяч ежегодно разлитой из разных трубопроводов нефти. В первую очередь это промысловые и магистральные трубопроводы.

Вторая характеризующая аварийность цифра – это количество инцидентов и порывов трубопроводов. Последние данные говорят, что ежегодно происходит около 23 инцидентов на каждую тысячу км трубопроводов.

– Как часто происходят такие аварии?

– По отчетам компаний, 23 инцидента с разливом нефти происходят ежегодно на каждую тысячу км трубопроводов. У нас в стране как минимум 350 тыс. км трубопроводов. Если посчитать разливы нефти по всей протяженности трубопроводов, то это будут тысячи и тысячи, порядка 7-10 тыс. инцидентов с разливом нефти.

Официальные показатели компаний сильно занижены, и с этим мы, как общественная организация, работаем. Нам странно, что наши надзорные органы не могут навести здесь порядок и не могут добиться того, чтобы отчетность компаний была объективной, а ее результаты были достоверными и публичными. Это по-прежнему остается большой проблемой, и в рамках Года экологии, когда он будет завершаться в форме съезда в декабре 2017 г., мы эту проблему обязательно обозначим, как одну из задач, которые не удалось пока решить, будем ее поднимать на уровне руководства страны.

 

– Расскажите об аварии «Роснефти» в Ханты-Мансийском АО? Мы с Вами об этом недавно сделали публикацию. Что там произошло? Как там сейчас обстоят дела?

– С первых дней, когда узнали об этой аварии, мы наладили систему независимого мониторинга с использованием космической съемки. В течение двух недель мы фиксировали очень интенсивное горение, на порядки большее, чем давали соседние факельные установки на этом же месторождении. К счастью, в ночь с 28 на 29 августа спутниковые данные показали, что пожар был ликвидирован. В целом, можно сказать, что данная авария компании «Роснефть» была ликвидирована довольно быстро. Для сравнения могу сказать, что в аналогичной аварии, которая произошла в этом году в апреле-мае в Коми на месторождении компании ЛУКОЙЛ, ликвидация пожара заняла порядка месяца.

С точки зрения темпов ликвидации аварии, «Роснефть» показала лучший результат. С точки зрения воздействия на экологию, сравнить трудно, потому что это зависит от объемов сгорания, и надо получать дополнительные данные. Пока, к сожалению, компания «Роснефть» не раскрывает информацию об этой аварии.

– Есть ли у экологов возможность контролировать ликвидацию таких аварий? Как подсчитывается ущерб?

– Мы используем дистанционные методы. Это – те средства, которые нам никто не может запретить. В основном мы используем не российские спутники, потому что их практически не осталось, по крайней мере, доступных для общественности. Они в основном работают на военные задачи. Но многие страны, и США, и Франция, и Израиль, а также Европейское космическое агентство, имеют колоссальный парк спутников, которые дают достаточно много данных для независимой оценки. Мы всем этим активно пользуемся, чтобы получать информацию независимо от того, хочет компания этого или нет, собираются государственные органы делиться с нами информацией или нет. Конечно, это касается тех ситуаций, когда мы ожидаем возможное негативное воздействие на окружающую среду.

С рядом компаний у нас выстраиваются отношения, когда компания идет на то, чтобы предоставить нам свою собственную информацию. Кстати, в случае с аварией в Усинске компания ЛУКОЙЛ в ответ на наш запрос, подумав несколько недель, приняла решение не только предоставить нам информацию, но и организовать выезд экспертной группы экологов на месторождение. Мы благодарны компании за такую смелость, потому что это – один из немногих случаев, когда компания не побоялась показать независимым экологам саму аварию, что происходит. Я думаю, что это абсолютно правильный подход, который нужно тиражировать.

 

– Насколько острой является проблема информационной прозрачности российских нефтегазовых компаний?

– Она острая, в первую очередь, с точки зрения аварийности. Наши нефтегазовые компании не раскрывают всей информации, руководствуясь не только поддержанием своего имиджа, но и потому, что зависят от финансовых институтов, кредитующих организаций, страховых компаний, оценивающих уровень их безопасности, который связан с аварийностью. Компании стараются либо вообще скрывать сам факт аварии, либо занижать объемы воздействия и разливов.

Я говорил, что мы уже четвертый год проводим рейтинг по расчетам экологической ответственности компаний. Там у нас довольно большой набор критериев. Это – количественные показатели. Среди критериев – информационная открытость компании по аварийности, а также о наличии конфликтов с местными сообществами. Компании не любят про это говорить.

 

– Как в случае с «Сургутнефтегазом», вероятно?

– Да. Такие случаи есть у каждой компании. На первых порах, когда мы считали этот рейтинг, мы доверяли компаниям, и считали, что та отчетность, которая у них есть, – это истина. Но потом убедились, что это не совсем так. В первую очередь, это касается аварий. С 2017 г., в рамках Года экологии, мы выступили с инициативой независимого мониторинга аварийных ситуаций. Мы уже опубликовали обзор по первому кварталу этого года. Там средствами мониторинга, главным образом, по источникам информации наших надзорных органов, мы провели систематизацию всех аварийных и конфликтных ситуаций по нашим компаниям.

 

– Можете привести какие-то цифры?

– Я могу привести цифры. Этот обзор доступен на нашем сайте. У нас в рейтинг входит 21 компания. Примерно половина из них имела аварийные ситуации с серьезными экологическими последствиями или серьезные конфликтные ситуации. Общее количество таких случаев порядка 100-150. Среди лидеров по количеству аварий и конфликтов – наши крупнейшие компании: «Роснефть» и «Газпром». Причем, у «Газпрома» достаточно много ситуаций, связанных с взрывами газа в различных условиях. Компания «Газпром» – не главный загрязнитель с точки зрения разливов нефти, но по части аварийности по газу у них большой набор инцидентов.

 

– По газотранспортной системе, насколько я понимаю? Старые газопроводы рвутся, и аварийность очень большая.

– Да. Такие обзоры мы ежеквартально размещаем в публичном пространстве. В конце года мы подведем итог и дадим картину года: что произошло в течение года в тех или иных компаниях с точки зрения аварийности и конфликтности. Это и будет наш общественный вклад в повышение прозрачности и достоверности данных по отрасли.

 

– Насколько эффективны сейчас государственные природоохранные органы? Можно ли говорить об эффективной природоохранной деятельности в стране с таким уровнем коррупции?

– Коррупция, я думаю, – один из факторов, который снижает эффективность, хотя, скорее всего, главный фактор снижения эффективности наших надзорных органов в области охраны окружающей среды – это пресловутый административный ресурс. Мы с вами понимаем, что нефтегазовые компании, особенно крупнейшие, имеют колоссальный административный ресурс. Каким бы профессиональным ни был коллектив территориального органа Росприроднадзора, каким бы смелым ни был начальник этого органа, у нас есть немало свидетельств, что все равно находятся варианты, когда надзорные органы соглашаются с изменениями масштабов ущербов либо другими способами снижают экономическую составляющую в тех или иных природоохранных нарушениях.

Что здесь можно сделать, не говоря о том, как победить коррупцию? Для экологов очевидны, например, такие вещи. Конечно, нужно нам всем в обществе серьезно подумать о восстановлении независимого органа в области охраны окружающей среды, того, что у нас было в 1990-е годы – Госкомэкология, которая была встроена в систему правительства, непосредственно под управление президента и премьер-министра. Сейчас у нас эти контрольные функции Росприроднадзора являются составной частью министерства природных ресурсов и экологии. Таким образом, в одном государственном органе сосредоточено недропользование и орган, который должен его контролировать, что, конечно, на наш взгляд, приводит к некоторым перекосам в деятельности природоохранных органов.

Второе – это слабый институт гражданского общества, в том числе, слабое природоохранное сообщество. Оно не только слабое исторически, потому что в советское время все было очень зарегулировано, но и, особенно в последние годы, подвержено мощному прессу государства. Вы знаете о Законе об иностранных агентах, который формально говорит о том, что действия в области охраны природной среды не подлежат этому закону, но очень многие наши коллеги из региональных природоохранительных организаций получили этот постыдный статус, большинство из них были вынуждены закрыться. Это были одни из самых видных и самых эффективных организаций, которые должны помогать природоохранным органам выявлять на местах нарушения и добиваться того, чтобы ни коррупция, ни административный ресурс не смогли пересилить работу природоохранного органа.

В последний год мы видим некое возвращение к лучшим временам, и мы надеемся, что прессинг экологических организаций, который был в последние годы, сменится на их поддержку. В последнее время увеличилось финансирование деятельности общественных организаций. Так что, надеемся, что худшие времена позади. Чем сильнее будут природоохранные независимые организации, тем меньше будет влияние коррупции и других факторов, действие которых сегодня, к сожалению, имеет место быть.

 

– Как Вы думаете, есть ли в России будущее у зеленой партии?

– Сколько я работаю в экологическом движении, а уже прошло более тридцати лет, этот вопрос все время встает, и много было попыток создать такую партию. Был один человек, которому, по крайней мере, я доверял и считал, что его имя и его авторитет позволят создать такую партию. Это – Алексей Владимирович Яблоков, который, к сожалению, недавно нас покинул. Но даже он в рамках его деятельности в партии «Яблоко», я думаю, не создал бы такой сильной как в Европе зеленой партии. Я думаю, что пока с точки зрения результата наличие такой партии ничего не даст. Не получится ее создать эффективной. А вот общественные организации, которые многие десятилетия доказывают и продолжают доказывать свою эффективность, могут быть той важной частью нашего общественного устройства, способствующей правильному развитию государственного управления в области охраны окружающей среды.

 

– На своей страничке в Facebook Вы рассказывали о возможном ущербе заповедной зоне, который может нанести проект «Северный поток – 2» и деятельность «Газпрома» в этом направлении. Получилась ли какая-либо реакция от компании? Как обстоят сейчас дела? Почему такое количество нефтегазовых проектов в России реализуются либо в заповедных зонах, либо в непосредственной близости от них?

– По группе компаний «Газпром». Мы уже много лет работаем со сложными, с точки зрения экологических последствий, проектами этой компании. Еще в 2012 г. мы издали брошюру «”Газпром”: одна группа, два стандарта». В ней мы разобрали пять сложных с точки зрения экологии проектов группы компаний «Газпром» и доказали, что где-то, например, работая с европейскими странами, «Газпром» демонстрирует наивысшие стандарты. Тогда как раз была завершена работа по первому проекту Nord Stream и тогда «Газпром» выполнил требование конвенции ЕС по проведению оценки воздействия на окружающую среду в трансграничном контексте, хотя формально наша страна так и не ратифицировала эту конвенцию. Мы говорим, что на Западе компания готова работать на уровне лучших природоохранительных стандартов, а у нас в стране есть ряд проектов, которые вызывают сопротивление, и нужно сделать все возможное, чтобы либо остановить такие опасные проекты, либо их как-то видоизменить. Речь идет о платформе «Приразломная», о бурении на Западно-Камчатском шельфе, которое, и мы с вами это помним, закончилось трагедией и пока приостановлено, о попытке построить газопровод в Китай через объекты всемирного природного наследия на Алтае и ряд других. В этой брошюре мы отметили, что наш анализ и попытка повлиять на экологическую политику компании приведет к тому, что при сооружении Nord Stream-2 компания не будет вторгаться в Кургальский заказник на берегу Финского залива. То есть уже тогда в 2012 г. первые эмиссары от «Газпрома» начали с нами консультации о том, что будет, если эта труба пойдет через Кургальский заказник. С того времени эта тема появилась.

Кургальский заказник, об этом, может быть, не все у нас в стране знают, – это региональная ООПТ (особо охраняемая природная территория). У нас ООПТ делятся на региональные, которых тысячи и тысячи, и на федеральные, которых порядка 150 (это – заповедники и национальные парки). Кургальский заказник, хотя и региональная ООПТ, охраняется еще двумя международными конвенциями – это Рамсарская конвенция о водно-болотных угодьях и Конвенция о защите морской среды Балтийского моря (ХЕЛКОМ). Это доказывает, что Кургальский заказник – заказник международного значения. Кроме того, именно этот участок российского побережья Финского залива фактически остался единственным уголком нетронутой природы.

Дело в том, что за последние годы промышленного освоения произошла колоссальная нагрузка на другие территории Финского залива. Мы знаем, какое развитие получил залив Усть-Луга с его портовым хозяйством, какое колоссальное освоение идет ближе к городу. На севере Финского залива уже есть терминалы и «Транснефти», и ЛУКОЙЛа, и Nord Stream. То есть фактически Кургальский заказник остался единственной компенсационной территорией для дикой природы по всему российскому участку Финского залива. Мало того, в рамках компенсационных мероприятий при сооружении первого проекта Nord Stream наше правительство обещало создать ООПТ – Ингерманландский заповедник. Но он так и не был создан. Поэтому, не создав другую ООПТ еще по первому проекту, делать попытки вторгаться в последний оплот дикой природы, на наш взгляд, просто недопустимо! Это недопустимо и юридически, и с точки зрения здравого смысла в области охраны окружающей среды. Это – единая позиция природоохранительных организаций страны.

Мы говорим, что да, в целом мы не против поставок газа в Европу, потому что это реальное снижение выбросов загрязняющих веществ, но мы, конечно, против того, чтобы этот проект был реализован в Кургальском заказнике. Компания «Газпром» и ее дочерние предприятия Nord Stream-1, Nord Stream-2, конечно, слышат наши претензии, встречались с нами неоднократно, и будут продолжать встречаться. Наши попытки доказать им, что существуют другие альтернативы, а их на самом деле довольно много, и на встрече в июне мы им показали еще как минимум пять маршрутов, которые они не учли, показывают, что возможности для диалога не исчерпаны. С другой стороны, последнее развитие событий показывает, что инженерная подготовка проекта началась по прокладке именно через Кургальский заказник. У нас есть надежда, что все-таки мы будем услышаны, но реальных доказательств того, что компания пересматривает маршрут, у нас нет.

В этом плане мы, конечно, собираемся действовать и дальше. Поскольку это – заказник международного значения, его значимость понятна не только российским экологам, но и экологам всего мира, мы обращаемся сейчас и в секретариаты конвенций. Мы обращаемся к европейским компаниям, которые стали кредиторами проекта Nord Stream-2, а это компании Shell, Engie, Uniper, Wintershall и OMV, которые уже вложили в проект сотни миллионов евро. Мы их спрашиваем: «А вы уверены, что ваши корпоративные стандарты позволяют вам финансировать проект, который нарушает ключевую ООПТ Балтийского моря?». Знаете, что они нам отвечают? Это – классика советского жанра! Они нам пишут такую отписку: «Вы не волнуйтесь. Компания Nord Stream-2 все делает правильно. Если у вас есть вопросы, обращайтесь к ним». Мы их спрашиваем насчет их стандартов, а они нас отсылают к тому, на кого мы жалуемся.

Мы сейчас начинаем работать, опираясь на наших коллег из европейских организаций, и в Германии, и в Голландии. Я думаю, это тоже повод поднять вопрос о том, что Европе нужен газ. Это понятно: российский газ – это привычный и правильный продукт для европейской энергетики. Но не такой ценой! Поэтому давайте искать баланс, где мы можем чем-то жертвовать, а где – нет. К сожалению, в конфликте, который в Год экологии у нас самый острый, министерство природных ресурсов и экологии нас не поддерживает, и мы надеемся только на свои силы.

 

– Скажите, удалось ли добиться какого-то прогресса с попутным нефтяным газом?

– Тут тоже не все «слава Богу» и тоже предмет для нашего критического выступления в рамках Года экологии. До 2014 г. у нас в стране наблюдался четкий тренд на снижение объемов сжигания. Но три года назад произошло обрушение цен на нефть, и были введены санкции по нефтегазовым компаниям. По-видимому, все это привело к тому, что, начиная с 2015 г., и российская статистика, и средства независимого мониторинга показывают, что начался рост. При этом объем добычи у нас особенно не вырос. Но это – одна часть плохого. Вторая часть – это то, что достоверность официальной статистики по объемам сжигания вызывает у нас сомнения, и вот почему.

По инициативе Всемирного банка уже много лет при этом банке работает партнерство по проблемам попутного нефтяного газа, для всех стран, добывающих нефть. Это партнерство помогает странам решать проблемы, в том числе и экономическими преференциями и т. д. Чтобы понимать ситуацию на глобальном уровне, Всемирный банк в партнерстве с американскими агентствами уже много лет ведет независимый мониторинг за всеми факелами всего мира. Это – уникальный проект. С каждым годом повышается достоверность этих данных, запускаются спутники с новыми детекторами.

Разница между данными космического мониторинга, которые публикует Российская Федерация, и данными Всемирного банка составляет примерно 50-60%. Ни у каких других стран такой погрешности нет. Если за 2015 г. наши официальные данные показывают, что у нас сжигание порядка 11 млрд куб. м, то по данным Всемирного банка это 16,5 млрд куб. м. По 2016 г. Всемирный банк средствами спутникового мониторинга уже дает по России сжигание почти в 20 млрд куб. м, то есть рост на 4 млрд куб. м. Наши предварительные расчеты дают 11, 5 млрд куб. м. Разница между данными независимого мониторинга и официальной статистикой уже достигла 7-8 млрд куб. м. К сожалению, начался рост сжигания попутного газа, а достоверные данные об объемах сжигания отсутствуют.

На этот счет у нас есть два решения. Мы считаем, чтобы понять, кто в этих цифрах прав, а кто не прав, нужно провести верификацию, то есть пригласить российских и зарубежных экспертов, посмотреть данные и площадки, где можно верифицировать эти снимки, и принять решение о том, чья методика и чьи расчеты правильные. Может быть, и там, и там есть погрешности. Но в любом случае лучше договориться о достоверности каких-то данных.

 

– Этот мониторинг выявляет каких-то конкретных нарушителей?

Да. Этот же ресурс мы использовали, когда смотрели за пожаром в ХМАО. Там мы видим интенсивность горения с точностью до куста скважин. Мы уже много лет наблюдаем, какое интенсивное сжигание происходит на Ванкорском месторождении. Там можно детектировать все факельные установки на всех наших месторождениях. Однако наши регуляторы не используют этот ресурс. Все потому, что они понимают, что реально все это преобразовать в воздействие на компанию, в экономическое наказание, им, скорее всего, не дадут. Потому что у нас в одном ведомстве сформировано некое противоречие задач: увеличение добычи, скорейшее освоение нефтедобывающих участков и контроль над состоянием окружающей среды. Чаще побеждают интересы экономического развития. Здесь нужен открытый процесс. Это важно сделать общественным, публичным процессом. Посмотреть те методики, которые используются во всем мире, Всемирным банком, американскими агентствами, и то, как у нас ведутся эти расчеты.

Второе решение, которое уже сейчас может реально помогать изменять ситуацию по попутным нефтяным газам, это тоже инициатива Всемирного банка, с которой они выступили в 2013 г. здесь, у нас в России, когда проводили Глобальный форум по попутным нефтяным газам в Ханты-Мансийске. Всемирный банк призвал все страны и все нефтяные компании к 2030 г. решить проблемы попутного нефтяного газа. Это можно сделать, и такие страны, как Норвегия, показывают, что это можно сделать уже сейчас. И вот, наконец, именно в Год экологии, первая наша компания вступила в этот почетный для нас клуб. Это – компания ЛУКОЙЛ. Мы считаем, что это первая ласточка, и, конечно, будем популяризировать это решение и призывать другие компании тоже включаться в этот процесс, потому что это уже для нас некий бенчмарк получается. Теперь, подключившись к инициативе Всемирного банка, компания будет ответственна за это уже не только перед российским правительством и нашими гражданами, но и в рамках международных договоренностей.

Так что, я думаю, что сейчас должен наступить перелом, и мы надеемся в следующем году увидеть снижение сжигания попутного нефтяного газа, но пока по результатам 2016 г., к сожалению, фиксируется рост.

 

– Удается ли российским компаниям ликвидировать накопленный нефтяной ущерб, который накопился за годы Советского Союза?

Конечно, здесь делаются колоссальные попытки. Мы не ведем какой-то системный анализ на этот счет. Конечно, такого отношения к безопасности инфраструктуры, которое наблюдалось в 1980-е годы, когда происходила закладка наиболее проблемных промысловых трубопроводов в Сибири, сейчас нет. Сегодня ведется новое строительство, современное освоение идет на качественных технологиях и материалах. В то, что по-прежнему является нашим историческим наследием в Западной Сибири, в Коми, на Сахалине, компании вкладывают серьезные инвестиции, делая замену промысловых трубопроводов, повышая надежность скважин и т.д. Тем не менее, аварии все равно продолжаются, и мы говорили об этом вначале. Но по такому индикатору, как площадь замазученных земель, хотя этот показатель сокращается, но все равно остаются тысячи и тысячи гектаров замазученных земель. Это говорит о том, что даже если компании вкладывают колоссальные средства в ликвидацию накопленного исторического наследства, эта проблема еще не решена. Я думаю, что в ближайшие 5 лет самая вопиющая проблема – гектары замазученных земель, лишенных растительности, у нас уйдет в прошлое.

 

– Какова сейчас позиция WWF по добыче и разработке нефтегазовых проектов в Арктике?

Она у нас очень четкая и она у нас не меняется. В 2015 г. мы публично выступили в рамках нашего мероприятия «Час Земли», которое мы проводим во всем мире и в России ежегодно в марте. В 2015 г. лозунгом «Часа Земли» было: «Время думать иначе. Арктическая нефть подождет». Мы собирали подписи и собрали порядка 100 тыс. подписей наших граждан с призывом к нашему правительству ввести мораторий на добычу нефти в Арктике.

Мы говорим о моратории как первом шаге, а в целом мы считаем, что и экологически, и экономически нет никакой целесообразности в том, чтобы добывать нефть в Арктике. И тут много-много причин. Одна из причин лежит в основе самой нефтяной отрасли. По недавним данным, которые мы услышали от Роснедр, извлекаемые запасы в Арктической зоне составляют 4 млрд т. Имеется в виду и шельф, и сухопутная часть. 4 млрд т – это не так много. У нас только один Самотлор дал за время его эксплуатации 3 млрд т нефти.

От этих 4 млрд т шельфовые запасы составляют всего 3,2%. Это вообще смехотворно. Порядка 100-150 млн т составит добыча, которую страна сможет получить за десятилетия. При этом она будет получать колоссальные экологические риски в связи, например, с разливами нефти на море в Арктике, которые никто не умеет эффективно ликвидировать. Также нужно построить колоссальную инфраструктуру. При этом у нас коэффициент извлечения нефти на сухопутных месторождениях очень низкий.

 

– Около 35, по-моему.

Да, кстати, эти цифры тоже непонятные. Увеличение коэффициента извлечения нефти – это правильные инвестиции, которые позволят и экологически, и экономически принести больше пользы стране.

У нас в Западной Сибири, как говорят геологи, имеются колоссальные запасы нефти, так называемой баженовской свиты, объемом порядка 10 млрд т, которые намного легче освоить, потому что вся инфраструктура уже есть и экологические риски разлива нефти в арктическое море отсутствуют. Поэтому, с точки зрения здравого смысла, мы считаем, что нет никаких стимулов, чтобы сейчас развивать даже саму мысль о добыче шельфовой нефти. Тем более, что, на самом деле, и технологий-то нет.

 

– Достижим ли нулевой сброс при реализации шельфовых проектов?

В принципе, он достижим, если не говорить о том, что бурение первых 50-100 м не может происходить без сброса. Просто мы своими глазами видели на Каспии и Балтике, что если все происходит в штатном режиме, то сброс происходит на сушу, и в этом смысле все безупречно. Кроме воды, которая используется на охлаждение, никаких сбросов там не регистрируют.

Опять же, тут вопрос не в том, что в Арктике нужно думать о нулевом сбросе, нужно говорить о том, что извлекаемые запасы нефти слишком малы, чтобы идти на экономические издержки и экологические риски.

У нас богатейшая страна с точки зрения углеводородов на суше. По газу вообще вопросов нет, у нас такие колоссальные запасы газа в Восточной Сибири, что думать о добыче газа на шельфе вообще безрассудно.

 

– Как Вы думаете, экономическое и технологическое отставание может стать препятствием на пути экологически чистых технологий? Можно ли сегодня прогнозировать развитие парка электромобилей в России и более широкое использование ВИЭ в стране?

По электромобилям хочу сказать, что именно наша организация 10 лет назад подготовила глобальный обзор, наше видение того, что за электромобилями будущее. Кстати тогда, 10 лет назад, нас пытались поднять на смех не только здесь в России, но и в продвинутой Европе, потому что тогда никто не верил, что это реалистично. Посмотрите, прошло 10 лет, и не только в Европе, в США, но и у нас в России сейчас уже все больше людей, которые считают, что за электромобилями будущее, и оно достижимо.

Говоря и о ВИЭ, и об электромобилях, надо понимать, что нельзя во всем мире быть одинаковыми. Где-то созданы реальные предпосылки для того, чтобы это произошло быстрее, например, в Исландии. Исландия уже сейчас фактически использует на 100% ВИЭ, если еще считать и гидроэнергетику, и геотермальную энергетику. Но это – страна, у которой такая природная данность. Хотя еще 20-30 лет назад они полностью зависели от угля. У нас есть Камчатка, которая может повторить сценарий Исландии. Но вся наша страна не может так быстро и в таком же формате это повторить.

Также и с электромобилями. В крупных городах это может быть реальным на рубеже 15-20 лет. В родной Москве мы уничтожаем троллейбусы, которые работали 50 лет. Сейчас к нам с Запада приходят какие-то прогрессивные технологии, электрогрузовики, которые используют контактные провода и двигаются по каким-то маршрутам. Я помню времена, советские времена, когда у нас по Москве ходили грузовые троллейбусы. Может быть, тогда мы были и передовиками с точки зрения продвижения электричества на транспорте, но сейчас мы сдали свои позиции. Я недавно шел по Садовому кольцу и удивился – там сняли провода троллейбусов.

С одной стороны, мы делаем красивые заявления, что мы поддерживаем современные технологии, а с другой стороны, здесь в Москве, где все это работало, мы уничтожаем хоть какой-то, но эффективный электрический транспорт в виде троллейбусов. При этом мы любим пиарить сооружение знаковых электрических зарядок для автомобилей. Это пока не самая насущная задача у нас. Ее решение должно продвигаться, но, мне кажется, что сейчас в масштабах страны важно думать о скорейшей газификации транспорта. Во многих странах, например, в Голландии, в Иране, 90% общественного транспорта работает на газе. У многих собственные автомобили на газе. У нас эта программа пока тормозится.

В этой связи я хочу сказать, что в Год экологии мы выступили с новаторской инициативой об использовании сжиженного природного газа в качестве топлива для арктического судоходства. Мы подготовили специальный доклад, и экономически, и экологически доказали, что где-где, а в России это более чем реалистично. Почему? Как мы сегодня заправляем наши суда в Арктике? Мы добываем нефть в Западной Сибири, отправляем ее в Европу, чтобы сделать топливо, потом отправляем в северные порты типа Мурманска и Архангельска или еще дальше на Восток, чтобы там осуществлять бункеровку. При этом мы сейчас развиваем колоссальный проект по сжижению природного газа, «Ямал СПГ», на полуострове Ямал, чтобы экспортировать этот газ на Запад. 5% этого СПГ будет достаточно, чтобы перевести на газ все наше арктическое судоходство. Таким образом, мы, и экономически, и экологически, исключим угрозу нефтеразлива от мазута.

Мы рады, что наша инициатива по арктическому судоходству получает поддержку. Например, от Сергея Иванова, советника президента по транспорту и экологии. Совсем недавно, в августе, министр Сергей Донской сказал, что Россия выйдет в Арктический совет с этой инициативой. Так что, может быть, до электромобиля в Арктике ни я, ни мои дети не доживем, а вот до сжиженного природного газа как топлива для арктического судоходства – вполне.

– Алексей Юрьевич, спасибо огромное за интервью! С вами была «Энергосреда». До новых встреч! До новых эфиров!