В гостях у «Энергосреды» Виталий Ермаков, заведующий Центром изучения энергетической политики НИУ ВШЭ. Ведет передачу Мария Кутузова.
Мария Кутузова: Добрый день! С вами «Энергосреда» на канале «Нефтянка» и я, Мария Кутузова. Сегодня у нас в гостях Виталий Ермаков, заведующий Центром изучения энергетической политики Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики». Виталий Викторович, как Вы оцениваете последствия этой истории вокруг так называемой загрязненной нефти? Как она повлияет на репутацию России как поставщика нефти на мировом рынке?
Виталий Ермаков: Здравствуйте, Мария! Очень приятно здесь быть с Вами. История с «Дружбой» очень интересная. Деталей много. Мне кажется, интереснее говорить об уроках, потому что уже сейчас после двух месяцев с начала первого загрязнения можно какие-то выводы сделать. Прежде всего, обнаружилась важная системная вещь, что слабое звено в системе «Транснефти» – это возможность для частных компаний владеть небольшими пунктами учета и сдачи нефти в систему. Это само по себе оказалось первопричиной того самого эффекта домино, который произошел, как утверждает следствие, от криминальной активности нескольких человек, которые, опять же по официальной версии, какие-то объемы нефти похитили, переработали их на близком к ним НПЗ, а затем, чтобы компенсировать эти объемы, поставили некондиционную нефть в систему, пользуясь тем, что у них был доступ. Сама эта система продемонстрировала, что в больших инфраструктурных организациях подобных «Транснефти» вдруг в силу ряда причин возникают бреши, которыми можно воспользоваться.
«Транснефть» сейчас говорит: что вы хотите, это – криминальная активность, а мы – пострадавшая сторона. Но, если вспомнить очень интересную встречу президента Путина с главой «Транснефти» Токаревым, собственно, это был первый публичный отчет «Транснефти» о происшедшем, и там Токарев сказал: да, мы пострадали, но в этом инциденте мы являемся пострадавшей стороной. На что Путин совершенно справедливо сказал: простите, а что вообще никто не контролирует то, что попадает в систему «Транснефти»? Это – серьезная проблема.
Сейчас очевидно в России рентный доход сокращается и многие части бизнеса, которые низко маржинальные и не приносят много денег, выводят за баланс, передают какой-то третьей стороне, и вроде бы это – не наше дело, это – не наша ответственность. На самом деле, если мы один квадратный метр государственной границы кому-то отдадим, то какие будут последствия? Здесь точно также. В больших структурных системах такие проколы могут привести к серьезнейшим эффектам домино, которые мы наблюдали. Последствия для России? Мы уже видели попытки использовать этот инцидент для того, чтобы говорить о ненадежности России как поставщика энергоресурсов. Такие статьи в западной прессе появились очень быстро.
Обнаружилось, что те НПЗ, которые получают нефть по «Дружбе», не готовы так быстро отказаться от российской нефти и хотят ее получать. Объяснение достаточно простое и оно вполне укладывается в обычную экономическую логику – поставки по «Дружбе» обходились этим НПЗ дешевле в среднем на 4-5 долларов за баррель по сравнению с тем, если бы они, как польские, так и германские НПЗ, закупали нефть в морских портах в Гданьске, в Ростоке, в Роттердаме. То есть, для НПЗ эта ценовая разница существенна. Она оказывает большое влияние на маржу переработки. Сейчас после прошедших уже двух месяцев договоренности были достигнуты, и относительно того, как систему очистить, и относительно возобновления поставок. Оказалось, что вот просто так отказаться от российской нефти, несмотря на весь этот громкий скандал, нелегко.
Возвращаясь к моменту, что в наших инфраструктурных организациях могут возникать такие слабые звенья, отмечу, что недавно были интересные статьи о том, что происходит в Шереметьево с багажом. Вроде бы, какая связь? А ситуация очень похожа, потому что, видимо, компания, которой были переданы все работы по доставке багажа в Шереметьево, как выяснилось, она не готова платить рабочим достойную зарплату. А поскольку все-таки Шереметьево, багаж и безопасность, то там, видимо, нанимать можно только российских граждан, нельзя нанимать гастарбайтеров, а российские граждане не готовы работать за очень маленькую зарплату. На протяжении последних двух недель там просто настоящий коллапс с опозданиями рейсов и т. д. Это пример такого слабого звена, когда аэропорт вроде бы выводит за баланс организацию, которая напрямую не занимается вещами, которые аэропорт считает важными. Пассажиры свой багаж получат, подождут несколько часов. Но это приводит к огромному скандалу, к огромным неприятностям, к потере репутации не только Шереметьево, но и «Аэрофлота» и других авиакомпаний, потому что люди не различают отдельные компании в рамках «Аэрофлота». Это что? Это терминал, это аэропорт, это авиакомпания, кто за это отвечает? Им это не важно. Их заставили ждать несколько часов. Вот такие слабые звенья проявляют себя сейчас. Так что случай с «Транснефтью» весьма показательный, и я думаю, что вот такие вещи мы еще увидим, если только не опомнимся вовремя.
Мария Кутузова: Как Вы думаете, нужно ли в таких условиях России выходить из соглашения ОПЕК+? Существуют ли в нашей стране возможности для значительного наращивания поставок нефти?
Виталий Ермаков: Исторически Россия всегда была прайс-тейкер. Никогда Россия не пыталась влиять на мировые цены. Это, в общем, понятно. Россия не является таким свинговым производителем подобно Саудовской Аравии. То есть, резко повышать добычу или резко снижать добычу даже в силу технологических причин в условиях добычи нефти в Западной Сибири очень тяжело, потому что можно повредить скважины. Технологически для России прыгать вверх и вниз с токи зрения добычи не очень удобно, никогда Россия этого не делала.
Что изменилось? Впервые Россия попыталась сотрудничать с ОПЕК в плане некоторого ограничения своей добычи. В ситуации, когда мировые цены на нефть скатились до уровня ниже 30 долларов за баррель в конце 2015 – начале 2016 гг., понятно, что здесь нужно было что-то делать. Саудовская Аравия также немножко выпустила ситуацию из-под контроля и дала ценам так низко скатиться, не ограничивая добычу в свое время. Затем они поняли, что нужно что-то делать. Саудовская Аравия теряла свои золотовалютные резервы гигантскими темпами, потому что они не могли подобно России пойти на девальвацию национальной валюты. Россия свою проблему решила путем массированной девальвации, и бюджет свели, несмотря на серьезное падение экспортных доходов от углеводородов. Бюджет был сведен с небольшим дефицитом, а сейчас он вообще профицитный, просто пользуясь тем, что можно ослабить национальную валюту.
Саудовская Аравия просто потому, что они гораздо сильнее зависят от импорта многих-многих товаров и комплектующих, не могла экономически девальвировать свою валюту. Реал жестко привязан к американскому доллару, и если бы они попробовали что-то такое делать, то начались бы проблемы другого рода. В этом смысле Россия вполне себе самостоятельная страна, которая большую часть продукции производит, а те виды продукции, которые импортирует, можно заменить, а если нельзя, то, по крайней мере, это не является настолько критическим. Вот этот пакт ОПЕК+, в конце концов, возник из необходимости обеих сторон: Саудовской Аравии и другим странам Персидского залива, а также России нужно было привести свои бюджеты в порядок. Понятное дело, что России любой рост цен от очень низких в 30 долларов за баррель, естественно, был очень выгоден. Это произошло, рынок все-таки ребалансировался и цены поднялись. Но это ситуация, когда любое повышение цен на рынке открывает дорогу производителям сланцевой нефти в США, и они, пользуясь любым повышением цен, могут свою добычу наращивать.
То есть, это в каком-то смысле западня в определенной степени, потому что цены выше 60 долларов за баррель привели, как мы уже знаем, к серьезному росту добычи сланцевой нефти, нефти плотных пород в США, и это продолжается. То есть, потенциальную долю рынка Россия и Саудовская Аравия стали отдавать производителям сланцевой нефти. Несмотря на то, что по себестоимости добычи и саудиты, и Россия производят нефть гораздо дешевле, и с точки зрения конкурентоспособности, с точки зрения уровня затрат вроде бы не должны уступать. Но на рынке нет ситуации, когда производители с низкими затратами продают первое, производители с большими затратами продают второе, а производители с самыми высокими затратами продают третье. Продают все в равной степени, лишь бы их затраты окупались рыночной ценой. Поэтому у американцев есть возможность демпинговать, работать на уровне покрытия свои краткосрочных переменных затрат. Потому что главное отличие в Америке заключается именно в том, что многие компании работают лишь бы выплатить свои долги и закрыть свои денежные затраты. Пока этот «велосипед крутится» они будут выходить на рынок с достаточно серьезными объемами. Несмотря на то, что вроде бы там добыча более дорогая, в этих рыночных условиях американцы свою добычу наращивают очень активно.
Западня? Да, это западня и для саудитов, и для России. Они будут захватывать долю на рынке при ценах на нефть в 60 долларов за баррель Brent. Это привело уже к массе проблем, потому что сланцевая нефть – это, как правило, нефть очень легкая: и вот это затоваривание рынка легкой нефтью, по сути дела, аналогом конденсата, оно создает массу проблем для НПЗ. Потому что перестройка конечных потребителей (и нефтепродуктов, и НПЗ) с точки зрения, какую нефть они могут перерабатывать, изменение в том, какая нефть на рынке доминирует сейчас, и доля каких сортов нефти увеличивается. Такая нефть не может очень быстро быть абсорбирована именно конечными потребителями. То есть, допустим, из очень легкой нефти выход бензиновых фракций в районе 40%, а средних дистиллятов – в районе 20%. А в российской нефти там, наоборот, фракция нафты, бензиновая фракция где-то в районе 20%, а фракция средних дистиллятов – в районе 40%. Вот эти «выхода» во многом определяют базовую конфигурацию многих НПЗ. Под них подстраивались и европейские НПЗ, которым в общем-то нужны средние дистилляты, потому что дизельные машины в Европе очень популярны и их там очень много. Европейские НПЗ рассчитывают, что нефть, которая придет к ним на переработку, позволит им вырабатывать достаточно много средних дистиллятов и дизель вырабатывать, и Urals под это, например, очень хорошо подходит. А вот на основе американской легкой нефти производят слишком много неправильных продуктов, слишком много бензина. А бензин, куда его девать? Можно, конечно, залить весь мир бензином, но, в конце концов, просто маржа переработки от этого слишком снизится, и возникнут проблемы.
В этом году были очень интересные эффекты. Традиционно Urals продавался с дисконтом к Brent. Несколько последних месяцев этот дисконт снизился, потом даже была премия краткосрочная. Главным образом, это связано было с ограничением поставок по «Дружбе», о котором мы уже говорили сегодня. Но вот это структурное несоответствие на стороне предложения, на стороне производителя нефти и на стороне переработчиков, и самое важное – на стороне конечных потребителей, его нельзя быстро разрешить. Действительно, среднесернистая и высокосернистая нефть (подобная Urals) будет пользоваться высоким спросом в силу ее недостатка на рынке. Дисконт Urals к Brent практически исчез, и возможно даже будет премия опять. В условиях, когда очень много конденсата, который никому не нужен, у которого есть сопутствующие проблемы, и их очень много. Очень много производства газообразных фракций, с которыми тоже нужно что-то делать. Это тоже не самый выгодный вариант для НПЗ. Просто так перестроить нефтеперерабатывающий завод под совершенно другой тип нефти – это нелегко.
Мария Кутузова: Что происходит с российской нефтепереработкой? Что наносит больший удар по отечественным НПЗ – поставки некачественного сырья, последствия налогового маневра или попытки государства административными мерами влиять на цены и объемы поставок на внутреннем рынке? Как повлияет на российский downstream вводимые с начала 2020 г. экологические ограничения на качество топлива для морского транспорта?
Виталий Ермаков: Все вопросы очень хорошие. Может быть, начнем с самого последнего, относительно новых требований по сере со стороны Международной морской организации – International Maritime Organization (IMO). Это же будет уже через несколько месяцев. То есть, для бункерного и маркировочного топлива для судов вводятся гораздо более жесткие требования по сернистости топлива. До этого достаточно широко использовался высокосернистый мазут. Сейчас ситуация, когда, начиная с 2020 г., большинство портов в Америке, Европе и Азии, несомненно, будут эти требования Международной морской организации внедрять в действие, и я думаю, будут очень строго к этому подходить. Эти крупные порты отвечают почти за 80% перевозок. Поэтому если Сингапур, Роттердам, американские порты в Мексиканском заливе, в Нью-Йорке будут очень жестко подходить к этим требованиям, то это будет проблема для всех перевозчиков. Им придется переключаться либо на низкосернистый мазут, которого не очень много сейчас производят, либо переключаться на использование дизельного топлива – морского газойля, либо переключаться на использование сжиженного природного газа. Но использовать СПГ не так легко, потому что нужно суда переоборудовать.
Мария Кутузова: Даже построить новые…
Виталий Ермаков: В том-то и дело, что версия с СПГ вполне привлекательна, потому что есть ценовые выгоды, но тут, скорее всего, это будет касаться, действительно, строительства новых судов, потому что в переоборудовании старых большого смысла нет, потому что срок жизни этих морских судов ограничен. Поэтому начинать переоборудование судов, когда они уже половину своей полезной жизни прожили, а может быть и две трети, это вряд ли экономически будет оправдано. Но эта ситуация — это еще одно серьезнейшее структурное изменение на рынке.
В целом мы говорим примерно о 4 млн баррелей в сутки, а на мировом рынке общее потребление в районе 100 млн баррелей в сутки. То есть, это около 4% нефтяного рынка. Оно будет в рамках вот этого нового требования по сере. Понятно, что производители высокосернистого мазута, а Россия является одним из крупнейших производителей высокосернистого мазута, должны будут найти какие-то способы использования мазута, который они производят. Сразу резко снизить показатель по сере не получится. Россия, несмотря на изменения в налоговом маневре, о которых мы будем говорить после этого вопроса, несмотря на некоторое сокращение его производства в результате как раз изменения стимулов, тем не менее, производит более 800 млн т мазута, в основном высокосернистого, по результатам 2018 г. Это огромный объем. Россия является крупнейшим производителем этого продукта, и также экспортирует сравнимые объемы, если дополнить экспорт, который идет через российские и балтийские порты, и Казахстаном, и Белоруссией, там тоже есть нефтепереработка, которая попадает в эту статистику отгрузок.
Мария Кутузова: Как Вы оцениваете последствия налогового маневра для российского downstream?
Виталий Ермаков: Налоговый маневр – это тема очень интересная. Вкратце идея, философия налогового маневра предполагала, что нужно перенести налоговую нагрузку с upstream (добычи) на downstream. Почему, собственно говоря? Просто потому, что до этого downstream получил огромное преимущество в рамках той системы экспортных пошлин, которая существовала с середины 2000-х гг. Российская переработка получила огромные субсидии, и эти субсидии были не очень правильно откалиброваны. Они привели к результатам, которые вместо того, чтобы стимулировать модернизацию российских НПЗ, длительное время стимулировали рост простой переработки и рост выпуска «неправильных» нефтепродуктов, «неправильных» с точки зрения будущей картины рынка и будущего спроса.
В 2004-2005 гг. российские регуляторы, скажем так, придумали такую систему, что экспортные пошлины на нефть и на нефтепродукты будут рассчитываться, исходя из привязки к цене нефти. Была придумана такая скользящая шкала этих экспортных пошлин – чем выше цена на нефть, тем выше будет экспортная пошлина и на нефть, и на нефтепродукты. Только степень роста была различна. То есть, рост экспортной пошлины на сырую нефть был очень высокий, а на нефтепродукты гораздо ниже. Обычно в экономике это выражается в рамках маржинальных терминов налоговых ставок. Такая маржинальная налоговая ставка для нефти была 65%, для светлых нефтепродуктов она была 42%, а для темных, для мазута, она была 22%. Для тех, кто любит математику понятно, что маржинальная ставка – это, по сути дела, угол наклона вот этого лучика. Чем у вас выше цена нефти, тем у вас, соответственно, будет и разница в абсолютных значениях экспортных пошлин все выше и выше.
Когда эту систему задумывали, цена за нефть на рынке была ниже 30 долларов за баррель, по-моему, даже ниже 25. Во всяком случае, большинство компаний и правительство в то время свое долгосрочное планирование осуществляли, исходя из посыла, что цены на нефть будут в районе 20, а оптимистичный вариант – 25 долларов за баррель, и, может быть, если уж сильно повезет – 30 долларов. Никто в тот момент не ожидал, что цены на нефть поднимутся до 100 долларов за баррель и выше. А по факту-то на пике они почти достигли 150 долларов за баррель. Когда систему откалибровали, то основная идея была в том, чтобы дать российской переработке небольшую субсидию, небольшую помощь, потому что в тот момент, действительно, нефтепереработка в России жила очень плохо и хотели ей чуть-чуть помочь.
Затем начался этот гигантский-гигантский рост цен в 2006, 2007, 2008 года. И вот за эти три года на фоне роста цены на нефть и на фоне огромной разницы в абсолютных значениях экспортных пошлин, разницей между пошлиной на мазут и пошлиной на сырую нефть, а она на пике достигала чуть ли не 250 долларов за тонну. То есть вот эти 250 долларов за тонну – это была просто прямая субсидия нефтепереработчикам. Просто давали деньги за то, что они берут нефть, нагревают ее, и в результате простой дистилляции, где там, может быть, 50% выхода будет мазут. А они получали прекрасный бизнес.
Мария Кутузова: Но ведь сейчас все изменилось.
Виталий Ермаков: Ситуация-то изменилась, но она изменилась не сразу, потому что, даже, когда цены выросли, никто не верил, что они долго останутся на этих рекордных уровнях. Все думали, что скоро все вернется к нормальным значениям, и поэтому не нужно трогать систему. И вот это была фундаментальная ошибка, когда систему слишком долго не трогали, а отрасль реагирует на реальные стимулы, а не на то, что кто-то думает и что-то ожидает. Она реагирует на реальные стимулы, на реальные фактические дифференциалы, которые возникли и превратились в гигантские субсидии для нефтепереработки, причем неправильные субсидии. Они стимулировали простую нефтепереработку, рост загрузки НПЗ без серьезных вложений в модернизацию.
Так и произошло. Российская переработка, объем нефтепереработки просто разбух. Это аналог ситуации, когда предложили жадному до еды человеку меню, в котором жирная и нездоровая пища стоила очень мало, а здоровая пища, хорошая, стоила очень дорого. Естественно, что этот жадный человек стал есть крайне нездоровую пищу, и он разросся до гигантских размеров. Просто страшное ожирение произошло с российской нефтепереработкой. И потом, когда в 2009 г. цены обвалились, все думали, что вот оно и произошло, мы ничего не делали, все само собой вернулось к нормальным значениям экспортных пошлин.
К сожалению, опять в 2009 г. ситуация резкого падения сменилась резким ростом нефтяных цен, и затем последовали еще три года, с 2011 по 2014 гг., рекордно высоких цен. И все это время российская нефтепереработка росла-росла на неправильных стимулах. В результате мы перерабатываем почти на 100 млн т нефти больше, чем России нужно было бы, если бы были нормальные модернизированные НПЗ. То есть, Россия полностью закрыла бы внутренний спрос на нефтепродукты, прежде всего, на высокооктановый бензин. Именно его в России долгое время не хватало, и Россия вынуждена была поддерживать очень высокие объемы нефтепереработки для того, чтобы удовлетворить внутренний спрос на высокооктановый бензин. При этом выпускалось средних дистиллятов гораздо больше, чем нужно было России, и они экспортировались, потому что внутреннего спроса не хватало. И очень-очень много мазута высокосернистого, который здесь мало кому-то нужен, уходило на внешние рынки, где он тоже мало кому-то был нужен, и цены на него были очень низкие. Вот эту ситуацию стали исправлять очень поздно.
Налоговый маневр сосредоточен именно на этой попытке исправить то, что было наделано, потому что это был не только неправильный стимул для нефтепереработки, это были еще и гигантские потери из-за того, что Россия стимулировала «плохие выхода» нефтепродуктов. Потом они шли на экспорт, продавались по ценам, которые были в среднем для корзины ниже, чем, если бы Россия продавала сырую нефть. То есть, ситуация была дикая. Мы каждый год теряли по несколько миллиардов долларов, продавая нефтепродукты просто потому, что цена плохой этой корзины нефтепродуктов была намного ниже, чем цена сырой нефти. Ситуация страшная, и естественно, что ее стали исправлять, но было уже поздно.
А с нефтепереработкой такая история: когда НПЗ понастроили, закрывать-то их уже тяжело. Это как эффект пасты, выдавленной из тюбика: выдавить-то ее легко, а назад в тюбик ее очень тяжело запихать. И вот сейчас эти слишком большие объемы нефтепереработки экономически, возможно, не оправданы, но теперь, чтобы закрыть эти НПЗ, придется людей увольнять, придется идти на какие-то жесткие меры с социальными последствиями. Мы это видим, и многие случаи трагичны, когда люди неправильно модернизировали, не рассчитали свои силы, слишком много взяли в долг. Тот же самый Антипинский НПЗ. Вроде бы там постарались и инвестировали уже в нормальные и современные процессы, а цен не хватило, и денег нет, чтобы нефть закупать.
Мария Кутузова: Россия в настоящее время реализует несколько многомиллиардных газовых проектов, как трубопроводных, так и наращивает производство сжиженного природного газа. Насколько они эффективны? Сможет ли вообще Россия существенно нарастить свою долю присутствия на газовых рынках? Какой сценарий развития спроса на природный газ в долгосрочной перспективе кажется Вам наиболее вероятным? Какой должна быть газовая стратегия России в этой связи?
Виталий Ермаков: С газом у России все очень хорошо. Запасы газа огромные, и они не очень высоко затратные для разработки. Есть такая история: не так важно, смогу ли я убежать от тигра, важнее, смогу ли бежать быстрее следующего человека, которого, скорее всего, тигр слопает, если он бежит медленнее меня. То есть, тут важно, что относительно наших потенциальных конкурентов на газовом рынке Россия выглядит очень неплохо с точки зрения своей конкурентоспособности. В силу опять же огромных запасов, низко затратных запасов и существующей инфраструктуры, которая создавалась еще в советское время. Плюс к трубопроводному газу сейчас Россия наконец-то стала активно заниматься сжиженным природным газом, и здесь можно говорить, что у России появился национальный чемпион в области СПГ. Это «НОВАТЭК». С сетевым газом, конечно, «Газпром» является национальным чемпионом. А в СПГ «НОВАТЭК» сумел доказать, что они могут делать большие проекты, могут делать их эффективно, вовремя, в рамках бюджета, во что очень многие не верили.
В будущем, в плане развития сетевого газа, понятно, что Россия будет стараться сохранить ключевой для себя в настоящее время европейский рынок, и это связано с реализацией новых трубопроводных проектов – «Северный поток -2» и «Турецкий поток», опять же там две нитки. Одновременно уже в декабре этого года начнутся первые поставки по «Силе Сибири». Уже сейчас трубу стали заполнять технологическим газом, и в декабре первые поставки начнутся. Тут «Газпром» выдерживает те даты, которые они всем пообещали. Понятно, что первые годы это будет постепенное наращивание объемов, и на цифру в 38 млрд куб. м в год они выйдут примерно через 5 лет. То есть, у России и с точки зрения спроса в Европе ситуация неплохая, потому что там в силу падения собственной добычи спрос на импортный газ будет расти. С точки зрения диверсификации поставок – большой китайский проект наконец-то подходит к стадии, когда поставки начинаются. Плюс есть надежда на то, что будут дополнительные контракты с китайцами: и в плане поставок сетевого газа, и в плане роста поставок СПГ.
Относительно сжиженного природного газа озвучивались очень амбициозные цели в 140 млн т в отдаленной перспективе, скорее всего мы говорим уже о середине 2030-х гг. – конце 2030-х гг. Сама по себе эта цифра пока просто основана на том, что есть запасы. Об этой цифре в 140 млн т, которую озвучил министр энергетики Новак, говорить как о чем-то, что поддержано конкретными проектами СПГ на данный момент пока рано. То, что есть в портфеле у «НОВАТЭКа», что они планируют делать, о чем они думают, то это позволит «НОВАТЭКу» достигнуть цифры в 70 млн т к середине 2030-х гг. Плюс есть «Сахалин», «Балтийский СПГ» будет, плюс есть среднетоннажные проекты.
То есть, в общей сложности цель, я думаю, на начало 2030-х гг. – 100 млн т общего российского экспорта СПГ. Это позволило бы России войти в большую четверку крупнейших экспортеров СПГ в мире – Катар, Австралия, США и Россия. Эти четыре страны могут претендовать на место в этом эксклюзивном клубе производителей, способных войти в клуб со 100 млн т СПГ в год.
Так что, я думаю, с газом у России будущее вполне благополучное. Другое дело, что этот рынок очень цикличный, ценовые циклы очень ярко выраженные. Сейчас цены, особенно на спотовом рынке, крайне низкие – 3,5 доллара за 1 млн британских тепловых единиц. Это очень-очень низкий уровень цен. Понятно, что Россия испытание низких цен выдержит, опять же, исходя из того, что затраты на добычу низки. А для многих производителей, например, для многих американских проектов, которые работают на основе толинговой модели, это – критический уровень цен. Тогда заводы СПГ в Мексиканском заливе просто вынуждены будут остановиться, потому что для них даже с точки зрения покрытия краткосрочных денежных затрат уровень в 3,5 доллара за 1 млн британских тепловых единиц в Европе не позволит покрывать даже эти затраты, они будут терять деньги. Не только не смогут никогда окупиться, а они будут терять деньги на своей краткосрочной деятельности. То есть, на этих уровнях многие американские проекты просто закрывают, они просто вынуждены временно приостановить свою деятельность.
Мария Кутузова: Спасибо огромное за Ваши ответы! Мы прощаемся с вами. Сегодня с нами был Виталий Ермаков.
Виталий Ермаков: Большое Вам спасибо!