39 выпуск «Энергосреды». Интервью с Александром Соколовым, директором по геологоразведке компании ПЕТРОГЕКО
Мария Кутузова: Добрый день! В эфире «Энергосреда» на канале «Нефтянка». Сегодня у нас в гостях Александр Владимирович Соколов, кандидат геолого-минералогических наук, директор по геологоразведке компании ПЕТРОГЕКО, первооткрыватель нескольких месторождений в России.
Александр Владимирович, не так давно российское правительство и Минэнерго потрясли общественность прогнозами падения добычи в ближайшие 15–20 лет. Цифры называются самые разные. Но эти прогнозы обрушения российской нефтедобычи уже вызвали комментарии наших конкурентов, в частности, наследного принца Саудовской Аравии, который заявил, что Россия может исчезнуть с мирового рынка нефти в качестве поставщика. Каковы Ваши прогнозы как геолога, что будет с российской нефтегазодобычей в ближайшие годы и далее в перспективе 2035–2040 гг.?
Александр Соколов: Во-первых, большое спасибо за возможность выступить на вашем уважаемом канале. Вы сказали, «потрясли общественность» о том, что российское правительство обнародовало цифры о фатальном падении добычи. Так вот, я могу сказать, что профессиональная общественность об этой угрозе падения добычи, угрозе не восполнения добычи свежими запасами, говорит уже как минимум лет десять. Когда в начале 2000-х годов уже было понятно, что происходит нарастание негативных тенденций, маркеры этой болезни все явственнее и явственнее проявлялись.
Я могу сказать только одно, что наконец-таки правительство услышало. Дошло до него, что если ничего не предпринимать, не принимать радикальных мер, то, действительно, прав наш главный по ТЭК Козак, который сказал, если мы ничего не будем делать, в оптимистичном сценарии добыча упадет в два раза, а в самом пессимистичном сценарии вообще в четыре раза. Что это такое? Давайте перейдем на абсолютные цифры. В два раза — исчезнет 250 млн т добычи, а в четыре раза — это вообще сокращение на 374 млн т от сегодняшнего уровня годовой добычи.
Вы упомянули наследного принца, но он говорил, что Россия исчезнет, как крупнейший поставщик. Сегодня в мире три крупнейших поставщика, это — мы, Российская Федерация, Саудовская Аравия и Соединенные Штаты, которые с переменным успехом делят лидерство между собой, то Штаты вперед вырываются, то мы, то саудиты. Так вот, я так думаю, что «товарищ» наследный принц имел в виду факт, что как крупнейшие мы исчезнем. Но как поставщики существенные, значимые мы, конечно же, останемся на мировой арене.
Но следует, конечно, задуматься над этим его утверждением, и если исчезает 250 млн т годовой добычи на 20 лет, то, по сути, за 20 лет сотрется с карты такой нефтедобывающий регион как Ханты-Мансийский автономный округ, у которого сегодня 233 млн т годовой добычи. То есть, это существенное выпадение в оптимистичном сценарии. Поэтому я могу только приветствовать тот факт, что наконец-таки 18 сентября 2018 г. на совещании у премьер-министра об этой проблеме было заявлено вслух и в официальном порядке. Надо только приветствовать тот факт, что этот секрет Полишинеля перестал быть секретом и ответственные лица, принимающие решения наконец-таки стали понимать угрозу надвигающейся катастрофы.
Конечно, и я неоднократно говорил об этом, точка невозврата нами пройдена, и мы должны готовиться к жесткой посадке. Я думаю, что даже самые экстренные меры, которые могут быть предприняты, не знаю еще какие, тем не менее, они никогда не смогут удержать добычу на сегодняшних уровнях. Поэтому отвечая на Ваш вопрос, что происходит, скажу, что происходит то, что мы стоим на пороге большого, к сожалению, обвального падения годовой добычи.
Ну, а насчет вопроса мне как геологу, что будет с российской нефтянкой к 2035–2040 гг. и каковы перспективы, могу сказать одно — нефтяная промышленность сохранится, конечно же. У нас, слава богу, есть примеры и Азербайджана, который отмечает столетие нефтяной промышленности, и того же Техаса, многих других районов мира, где нефтедобыча идет не одно столетие. То же самое будет у нас. Другое дело, что это будут другие объемы, другие уровни добычи, другие сложности. Но мы останемся на карте, как нефтедобывающая и как нефтеразведочная держава. Поэтому сейчас наша задача как геологов и как разведчиков недр — максимально закрыть вот это возможное падение свежими запасами.
Мария Кутузова: Сколько же у нас осталось нефти? Не проели ли мы наше советское наследие? Как Вы оцениваете обеспеченность нашей нефтяной и газовой отрасли запасами?
Александр Соколов: Могу ответить следующим образом. Сколько у нас осталось нефти, об этом очень хорошо говорят цифры государственного баланса в Российской Федерации. Они открытые стали в последнее время. Поэтому могу сказать одно, что сегодня у нас в Российской Федерации на государственном балансе числится извлекаемых запасов 18,5 млрд т, запасов по категориям А, В1, С1 — подготовлено к промышленной разработке и еще 11,2 млрд т по категориям В2, С2, которые могут быть поставщиками промышленных запасов. 18,5 млрд т сегодня — это, конечно же, большая величина. Из нее подавляющая доля приходится на Западно-Сибирскую нефтегазоносную провинцию — 11,7 млрд тонн по категориям А, В1, С1 и еще 7 млрд т по категориям В2, С2. То есть, сегодня у нас, конечно, Западная Сибирь является доминирующим регионом с точки зрения обеспеченности запасов, так же, как и добычи, где в Западной Сибири за все время истории нефтедобычи 12,7—12,8 млрд т уже извлекли. Второе место занимает Волго-Урал, где накопленная добыча составила чуть более 8 млрд т. Сегодня у нас текущих извлекаемых запасов на Волго-Урале 3,6 млрд т нефти по категориям А, В1, С1 и 0,8 млрд т по категориям В2, С2. Остальные нефтегазодобывающие регионы Российской Федерации делят остальные места.
То есть, мы сегодня видим основной доминантный регион, как по добыче, так и по обеспечению запасами, текущими извлекаемыми запасами. Это, конечно, Западно-Сибирская нефтегазоносная провинция. Внутри нее — это, безусловно, Ханты-Мансийский автономный округ. Потому что Ямал — это по большей части газовый регион, а нефтяные регионы, Томская область, Юг Тюменской области. Поэтому наши запасы сегодня таковы.
К вопросу проедания советского наследия. Это, действительно, тема важная, но я бы не говорил про слово «проедание», потому что любая разведка, которая была в прошлые годы, она, конечно, призвана была обеспечить нефтедобычу здесь сегодня. Мы живем на тех запасах, которые мы открыли в 60-е годы прошлого столетия, если мы говорим о Западной Сибири. Вопрос надо ставить по-другому. Проедать-то мы проедаем, но готовим ли мы что-нибудь взамен, свежие запасы, которые позволят замещать ту добычу, которая ежегодно у нас уходит из баланса? Так вот, с этим вопрос. Поэтому отвечая на Ваш вопрос, проедаем ли мы или нет, я сказал бы так. Мы, наверное, должны задуматься над тем, как мы готовим свежие запасы для восполнения той уходящей добычи.
Вопрос об обеспеченности запасов — это вещь достаточно лукавая, потому что обеспеченность — это отношение текущего уровня добычи к тем запасам, которые сегодня есть на государственном балансе. В этом плане у нас все замечательно. Предыдущий наш министр природных ресурсов вообще говорил о 30, 40 и 50 годах в зависимости от того, как считать. Но обеспеченность может увеличиваться до бесконечности, если начнет падать добыча. Представьте себе, если сегодня у нас годовой уровень добычи 520 млн т по нефти и если, не дай бог, сбудутся прогнозы и слова Козака, что мы будем добывать 250 млн т, то у нас обеспеченность в два раза возрастет при этом. То есть, понятие обеспеченности – это достаточно отдаленный маркер, который ни о чем не говорит.
Еще я хотел бы сказать, что текущие извлекаемые запасы, которые являются ориентиром в обеспеченности, — это технологические запасы. Это — запасы, которые технологически возможно извлечь за определенный период времени. Но какая из них доля рентабельна — половина, меньше половины, больше половины — это еще требуется выяснить. Понятно, что мы знаем, что рентабельные запасы всегда меньше, чем технологические. Вопрос о том, сколько из этих 18 млрд т является рентабельными запасами, — это очень важная тема, потому что станет понятна реальная обеспеченность.
В заключение этого вопроса могу сказать только одно: чем больше мы добываем, тем хуже становится структура остаточных запасов, потому что уходят лучшие, добываются лучшие, самые качественные запасы, а остаются периферийные, менее рентабельные запасы. Поэтому структура запасов все время мигрирует в сторону ухудшения качества.
Мария Кутузова: Возвращаясь к традиционным регионам, что происходит в ХМАО-Югре с добычей сейчас? Насколько мы падаем там? Насколько показателен пример ХМАО для всей России в плане добычи?
Александр Соколов: Я уже говорил, что ХМАО-Югра является доминирующим регионом, и, конечно, от «здоровья» этого региона зависит нефтедобыча в нашей стране. Поэтому важно понимать те процессы, которые происходят в нефтедобыче на территории Югры.
С 2007 г., когда был достигнут пик в постсоветское время после всевозможных преобразований, нефтедобыча ХМАО неуклонно падает, уже 10 лет, по сути. Но она снижалась в разные годы по-разному. Было и 2–3, и 7 млн т сокращения годовой добычи. Последние два года, в 2016 г. и 2017 г., идет падение добычи равное минус 3,9 млн т годовой добычи. При этом важно здесь очень понимать, что темпы эксплуатационной проходки увеличиваются кратно. Если мы в начале 2002–2003 гг. бурили эксплуатационной проходки в пределах 5 млн м в год, эксплуатационного бурения, то в 2017 г. мы уже бурим около 18 млн м проходки в год.
Мария Кутузова: Поддержание добычи требует больших объемов бурения, да?
Александр Соколов: Это, как у Льюиса Кэрролла в «Алисе в стране чудес», чтобы стоять на месте, нужно бежать, а чтобы куда-то двигаться, надо бежать еще быстрее. Перефразируя эту фразу, можно сказать так: чтобы поддержать темпы падения добычи, нужно бурить все больше, больше и больше. Так вот, последние два года чтобы держать уровень падения минус 3,9 млн т годовой добычи, в ХМАО бурилось на 3,9 млн м проходки больше. Эти последние два года очень показательные. Сейчас нарастают очень тревожные, на мой взгляд, тенденции. Об этом мало кто говорит, но я должен подчеркнуть, что сейчас, в 2018 г., уже ноябрь на дворе, и у нас по сентябрь включительно, за октябрь еще статистика не вышла, уровень годовой добычи равен прошлогоднему. У нас по сентябрь не падает добыча, а наоборот — она держится на этом уровне. Это, вроде бы, повод для радости.
Но повод для большой тревоги другой: эксплуатационная проходка не растет, мы бурим ровно столько, сколько мы бурили в прошлом году. То есть, вот это правило, что надо бурить как можно больше, чтобы поддержать темп падения добычи, в этом 2018 г. вроде бы как не работает. На мой взгляд, объяснение кроется в том, что компании уже не видят, где бурить, и все участки, требующие бурения, стали не интересны, и они не могут увеличить темпы эксплуатационного бурения. Накладывается еще и негативный, по моему мнению, момент, что открыли все задвижки. То есть, сейчас, чтобы не допустить такого резкого обвального падения при сохранении темпов эксплуатационного бурения, просто открывают задвижки до максимума. Мне кажется, что об этом негативном моменте мы еще услышим в следующем году. Грохот обрушения, потому что если мы сегодня нарушаем это правило бурения — бурить больше, чтобы поддержать темпы падения добычи, а при этом держим добычу за счет перехода на более жесткие меры эксплуатационного регулирования залежей, то, я думаю, очень скоро мы поймаем обратный негативный эффект. Просто-напросто, мы в 2019 г. можем упасть не на 3,9 млн т, а на 5 или 6, или даже на 7 млн т. Такая картина, кстати, уже была в 2014 г. в ХМАО. Когда вследствие кризиса мы пробурили меньше по эксплуатационному бурению в годовом исчислении, то уже в 2015 г. мы рухнули на 7 млн т годовой добычи. Этот случай может повториться и сейчас.
Поэтому ответ на вопрос, каковы тренды добычи нефти в регионе, такой – надо максимально стремиться к тому, чтобы удерживать падение добычи. За счет чего? Пока мы видим только один способ – это вовлечение в разработку запасов категории В2, то есть это увеличение темпов эксплуатационного бурения. Но расчеты последних трех лет, когда ввели понятие «рентабельные запасы», показывают, что процентов на 60–70 запасов категории В2 становятся нерентабельными, а на каких-то месторождениях и все запасы В2 бывают нерентабельными. Это говорит о том, что в принципе бурить-то мы можем, но рентабельность этой добычи становится близка к нулю. Здесь на первый план выходит другая проблема — социальная проблема.
Правительства округа и Российской Федерации, на мой взгляд, уже начали заниматься вопросами «социальной добычи». То есть, мы должны добывать не для того, чтобы удержать рентабельность, а для того, чтобы не допускать социального напряжения. Та адресная льгота по Самотлору, которую мы получили в прошлом году, абсолютно адресно для Самотлорского месторождения, она направлена лишь на то, чтобы удержать город Нижневартовск от закрытия. Поэтому если мы сегодня не пойдем по этому пути, то риск закрытия моногородов Лангепас, Когалым, Покачи, Стрежевой, Нефтеюганск очень высок. Поэтому вопрос рентабельной добычи уже выступает вопросом социальной добычи. Там уже экономика мало работает. Что нас ждет в нашем главном регионе нефтедобычи? Ждет проблема сокращения уровня рентабельной добычи и увеличения доли социальной добычи.
Мария Кутузова: Есть ли какие-то перспективы у традиционных запасов в других регионах? Или время традиционных запасов нефти уже прошло?
Александр Соколов: Мне всегда не нравились слова «традиционные» и «нетрадиционные». Могу сказать одно, что во всех наших нефтяных регионах идет обычная добыча нефти, и если мы говорим про тот же Урал и Поволжье, то оно уже давно вышло на так называемую полку. Если мы посмотрим, например, на Волгоградскую область, то она уже много десятилетий дает свои три с копейками миллионов тонн годовой добычи. Если мы говорим про Татарию, то она дает свои 35 млн т с какими-то там возможностями небольшого увеличения. То есть, все регионы Урала и Поволжья вышли на абсолютную полку, все эти колебания увеличения и уменьшения добычи носят в большей степени статистический характер.
Ответ на Ваш вопрос о перспективах нефтедобычи в остальных регионах такой — они будут добывать ровно столько, сколько они будут добывать. Если мы посмотрим исторические графики добычи по всем регионам Российской Федерации, неважно Урал и Поволжье, Тимано-Печора, Северо-Кавказская область и т. д., мы увидим резкий всплеск, потом падение и длительная-длительная полка. На то же самое мы должны выйти в той же Западной Сибири. То есть, где эта полка установится, на каком уровне запасов? Сегодня у нас 232 млн т по годовой добыче по ХМАО. Где она остановится, на 170, на 150 млн т? Это вопрос расчетный. Посмотрим.
Добыча идет. Она вся традиционная. Вопрос в том, что вот эта путаница начинается в понятии, что чем больше мы добываем, тем хуже становится качество остаточных запасов. Увеличивается обводненность, уменьшаются текущие дебиты. Кстати говоря, для того же Ханты-Мансийска, если в 2002 г. у нас стартовый дебит эксплуатационных новых скважин был 47 куб. м в сутки, то сегодня он опустился до 20 куб. м в сутки. То же самое и в остальных регионах. Нефтедобыча региона как здоровье человека, чем он ставится все больше возрастом, тем больше возникает проблем. При этом традиционность человека не меняется, он есть такой, какой он есть. Просто возраст начинает сказываться. То же самое у нас. Все наши нефтегазоносные провинции имеют определенный возраст, кто-то моложе, в данном случае Западная Сибирь, а кто-то постарше намного, например, Волго-Урал.
Мария Кутузова: О трудноизвлекаемых запасах хочется поговорить отдельно. Что это вообще за термин такой и насколько Вы с ним согласны? Есть ли какие-то перспективы в разработке баженовской и ачимовской свит? Какой вклад трудноизвлекаемых запасов в добыче сегодня в России и как он будет расти в дальнейшем?
Александр Соколов: Фраза «трудноизвлекаемые запасы» не имеет под собой никакого инженерного объяснения. Когда говорят о трудноизвлекаемых запасах, мне всегда хочется спросить, тогда покажите мне легкоизвлекаемые запасы, среднеизвлекаемые запасы. Мне всегда хочется задать вопрос, Самотлорское месторождение, когда оно начиналось в 60-х годах, это уже были трудные запасы или легкие запасы? Я думаю, ни у кого язык не повернется назвать это легкими запасами.
Вот эта терминологическая казуистика, которая сегодня есть, она может быть легко разрешена с помощью использования трех категорий, синергии трех понятий — это геологическое понимание объекта, технологическая возможность извлечения и экономическая целесообразность добычи. Если мы будем оперировать этими тремя понятиями, мы все свои случаи по тем или иным регионам сможем легко ранжировать. А то, что из-за того, что сегодня понятие трудноизвлекаемые запасы (ТРИЗ) вообще никак не регламентируется, никак, с инженерной точки зрения, не определено, то каждый начинает вкладывать свой смысл в это понятие. Каждый решает свои задачи, цели, иногда не очень правильные. Поэтому я бы ушел, и призываю всех уйти, от использования понятия ТРИЗ и перейти к понятиям геологическое понимание объекта, технологическая возможность извлечения и экономическая целесообразность добычи.
Если говорить о наших запасах, находящихся в длительной разработке, то они все были геологически понятны, технологическая возможность разработки была тоже понятна, и экономическая целесообразность была очевидна. Поэтому мы и имеем сегодня такую нефтянку, какую мы имеем. С запасами, с геологией этих запасов, с технологией добычи было более или менее все понятно. Как только в процессе роста добычи, в процессе ухудшения качества запасов начинаются вот эти негативные тенденции, о которых я говорил, то за счет высокой обводненности, понижения дебитов и за счет удаленности мы получаем момент, когда экономика показывает, что эти запасы добывать становится все менее и менее выгодно, а потом уже и нерентабельно. Они автоматически переходят в категорию «геологически понятно, технология отработана, но их экономика уже не позволяет их добывать». Высокую обводненность иногда тоже называют ТРИЗ. На самом деле это просто обычные запасы, а в силу того, что они уже 20–30 лет находятся в добыче, они стали экономически тяжелыми и стало непозволительной роскошью их продолжать добывать.
Есть другая группа месторождений, другая группа запасов, которые сегодня еще не введены в разработку. Это — запасы, где геология понятна, технология добычи тоже понятна, а вот их экономика не позволяет вести рентабельную добычу. Какие это запасы? Это — нефтяные оторочки, это газовые шапки, низконапорные газы, высоковязкие нефти, это какие-то мелкие и удаленные месторождения. Для них все понятно. Для них геология ясна, технология добычи вроде понятна, но за счет того, что экономика не позволяет получить положительный поток, там низкая проницаемость, действительно, адресное льготирование таких запасов позволяет перевести их в разряд экономически целесообразных. То есть, вот эта вторая группа переходит в разряд экономически возможных для разработки месторождений за счет льготирования. При этом напоминаю, еще раз повторяю, что с геологией и с пониманием этого объекта ничего не произошло, мы понимаем, мы знаем, мы умеем считать запасы, умеем их выконтуривать и искать.
А то, что касается третьей группы месторождений, то там и геология нам не ясна, мы не знаем, как считать запасы, и технологии разработки у нас нет, и экономически этим бессмысленно заниматься. Я сегодня говорю о тех любимых темах, которые модны и обсуждаются, баженовские отложения, доманиковы отложения. Если мы поговорим об этом и выведем за скобку тот бажен, который добывался на Ай-Пимском и Салымском месторождениях на протяжении 60 лет нефтедобычи в ХМАО, притом, что в этом округе уже извлекли 11,5 млрд т, а из баженовской свиты — почти 10 млн т, всего лишь. В основном это два месторождения — Ай-Пимское и Салымское, «Сургутнефтегаза» и «Роснефти», то мы поймем, что все остальное там по три копейки, все остальные запасы. В основной своей массе вот эти нетрадиционные, как сейчас говорят, запасы баженовской свиты и доманиковой толщи, это — тот случай, когда мы не знаем, как считать запасы, не умеем оконтуривать эти объемы, эти резервуары, где могут быть потенциально подвижные запасы. У нас нет технологии их разработки, мы еще только учимся, и экономика, соответственно, находится вообще за гранью разумного.
Мария Кутузова: Что касается тюменской свиты и ачимовки?
Александр Соколов: Это — понятные отложения, которые были известны 60 лет тому назад. Просто они были глубже. У нас как шла разведка и добыча? Мы начинали сверху, а потом углублялись. Тот же самый Самотлор, если кто знает, мы сначала разрабатывали группу пластов А-В, меловые отложения, Б-В, потом уходили глубже, на неокомские отложения и т. д. Так вот, ачимовская толща, скажем так, далеко не на самом верху, а почти что в низах осадочного чехла продуктивного, а тюменская свита вообще находится на самом нижнем этаже. Поэтому в силу исторических причин до этих отложений, а они были глубже, чем базовые объекты добычи, мы дошли только сегодня, когда базовые объекты добычи у нас уже имеют определенную степень истощения. Это — первое, почему они только сейчас стали интересны. Второе — они объективно имеют более сложную геологическую природу осадконакопления, имеют более сложные фильтрационные свойства, низкую проницаемость и т. д., и как следствие этого низкие дебиты, которые были раньше неинтересны нашим добытчикам. Просто время пришло подбирать и такие запасы. Поэтому для этих запасов ачимовской толщи и тюменской свиты просто настал черед.
Вы задавали вопрос, какова доля трудноизвлекаемых запасов в увеличении добычи? Могу сказать одно, что за последние четыре года их добыча увеличилась с 40 млн до 70 млн т в год, грубо говоря, на 71%, на фоне общей добычи 550 млн т в год, то сами понимаете, какова доля этих увеличений. Поэтому, когда говорят, что доля добычи из ачимовской толщи и тюменской свиты из трудноизвлекаемых запасов так называемых увеличилась на 70–80% или на 100%, то это просто эффект низкой полосы. На фоне общей добычи в 519–520 млн т годовой добычи по нефти без конденсата это, конечно, хорошая прибавка, но она не делает, по большому счету, погоды.
Мария Кутузова: А растем ли мы в добыче? На фоне ухода от сделки ОПЕК+ Россия заявила, что мы растем именно в добыче нефти. Растем ли мы, действительно, в нефти, а не в конденсате?
Александр Соколов: Хороший вопрос. Здесь, конечно, важно знать правильную статистику. Но по тому, что я вижу в открытых источниках, мы, в принципе, на том же самом уровне стоим. Те новые месторождения, те новые кластеры, которые сегодня вводятся в разработку, — Мессояхский проект, Ванкорский проект, Ярудейский проект. Добыча из этих новых проектах всего лишь возмещает падающую добычу на остальных наших исторических месторождениях. Поэтому по добыче нефти мы пока держим полку в 515-520 млн т годовой добычи. За счет того, что у нас, действительно, идет рост добычи газа у нас получается увеличение добычи конденсата. Поэтому в жидких углеводородах мы растем. Я имею в виду нефть плюс конденсат.
Мария Кутузова: Может быть, это — и вклад «Газпрома», у которого рекордные цифры потребления и востребованности его запасов Европой?
Александр Соколов: В принципе, да. Скажу так, не только «Газпрома», но и «НОВАТЭКа», который сегодня начал интенсивно развивать тему сжиженного газа. Чем больше мы добываем газ, тем больше мы, естественно, поднимаем конденсат. Это — премия за газодобычу. Поэтому, конечно, чем больше мы будем добывать газа, то, соответственно, жидких углеводородов, конденсата, тоже будем иметь больше. Может быть, это и есть элемент хорошего выхода из этой ситуации. Когда мы будем падать по добыче самой нефти, то сможем увеличивать добычу за счет конденсата.
Мария Кутузова: А есть ли какой-то толк от этих всех полигонов по баженовской свите, вот сейчас объявили и об ачимовке? Есть ли какой-то реальный шанс создать эти технологии в ближайшей перспективе?
Александр Соколов: Да, тема модная. Это, как говорится, модное сегодня направление — национальный проект, технологические полигоны. Давайте препарируем этот вопрос. Об этом говорить пока только одна наша компания — «Газпром нефть», которая создала технологический центр «Бажен», получила статус национального проекта и все эти тренировки происходят на Пальяновской площади Красноленинского месторождения. Для справки могу сказать, что на Пальяновском месторождении за всю историю добычи добыто 350 тыс. т, не больше. В то время как из всей баженовской свиты за все время извлекли не больше, чем 10 млн т.
Мария Кутузова: «Сургутнефтегаз», «Роснефть»…
Александр Соколов:«Сургутнефтегаз» — Ай-Пимское месторождение, где-то 3,5 млн т, и Салым — «Роснефть», где-то 4,5 млн т. Все остальное — это вот… Поэтому сегодняшний национальный технологический проект «Бажен» пока еще в будущем, в сослагательном наклонении. Да, объявляются большие грандиозные цифры, что мы будем добывать 10 млн т годовой добычи уже в 2025 г., и дальше-дальше у нас идет рост добычи. Но, чтобы добывать 10 млн т в 2015 г., наверное, в 2018 г. нам тоже надо что-то добыть, и 2019 г., и в 2020 г. Поэтому давайте мы сначала посмотрим, чем закончится реализация национального проекта по бажену на Красноленинском, на Пальяновском, чтобы потом тиражировать этот опыт на другие геологические образования. Пока у меня нет оснований для того, чтобы считать достаточно позитивным развитие этого проекта, по одной простой причине — до сегодняшнего дня мы так и не знаем, что такое баженовская свита. Мы не понимаем, как выделять коллектора, мы не знаем, как выделять те зоны, где нужно бурить и заниматься интенсификациями добычи в виде гидроразрывов и т. д. Поэтому мне сложно понять, как можно увеличивать добычу кратно, не понимая вообще историю и саму геологию этого резервуара. Поэтому говорить о переносе опыта баженовского полигона на новый — Ачимовский так называемый полигон, мне кажется, надо повременить и дождаться результатов.
Просто для справки могу сказать одно. В мае месяце этого года началось бурение баженовской скважины. Слышали, наверное, такое. Было объявлено, что эта скважина призвана, так сказать, тоже в рамках государственной программы, изучать баженовские отложения. Вот докладываю. Месяц-полтора назад она достигла проектного забоя, вскрыла фундамент на 5 м. Кстати, удивительно, почему на 5 м, почему не глубже. Естественно, она вскрыла баженовское отложение, и хотя я не видел их результатов, но на 100% могу сказать, что это были битуминозные баженовские аргиллиты и более ничего. Каких-либо победных реляций на тему, что мы вот уже имеем прекрасный коллектор на бажене, я пока не слышу, и сильно удивлюсь, если скажут, что первая параметрическая баженовская скважина дала результаты. Пока все обычно. Бажен вскрыт всеми скважинами на территории всей Западной Сибири, но ничего нового и существенного там не может быть.
Мария Кутузова: Что у нас в этой связи с газом? Все чаще сейчас слышишь от «Газпрома» о проектах для новых типов залежей, на новых глубинах.
Александр Соколов: С газом у нас, слава богу, пока лучше. Это и благодаря достаточно грамотной политике, и разработке месторождений, в данном случае «Газпрома». Это и благодаря вводу в действие проекта по сжиженному газу «НОВАТЭКа». То есть, с точки зрения добычи газа мы можем обеспечивать ее увеличение до необходимых размеров, был бы покупатель на другом конце трубы или там, куда придет танкер с сжиженным газом. Здесь вопросов с запасами пока таких нет. Но, конечно, тревожные тенденции нарастают. Например, в тех районах исторической газодобычи, например, Медвежье месторождение, Надым, где уже извлекли 1 трлн 200 млрд куб. м газа, и добыча сеноманского газа подходит к своему исчерпанию, давление упало настолько, что уже отключаются скважины и возникают опять проблемы социальные, что делать с Надымом, стоящем на Медвежьем месторождении.
Я полностью согласен с политикой «Газпрома», который пытается найти дополнительные источники поддержания газодобычи. Здесь возникает проблема так называемого газа плотных пород. На Медвежьем месторождении выше сеномана есть так называемые сеномские отложения. Они очень слабые, низкопроницаемые, запасов там намного меньше, дебитов газа кратно меньше. Но, учитывая наличие готовой инфраструктуры, готового промысла, наличия города, который стоит на этом промысле, конечно, имеет смысл все-таки попытаться проблему вот этого низконапорного газа развивать. Я знаю, что также сейчас работает и «Роснефть» по Харампурскому месторождению, вовлекая в разработку туронских отложений, в газовую добычу. Это все в начале пути.
«Газпром» провел определенную оценку ресурсной базы. Низкопроницаемые запасы он оценивает в 99 трлн. куб. м, газ метана из угольных пластов он оценивает в пределах 83 трлн куб. м, запасы газовых гидратов — это вообще умопомрачительные цифры — 471 трлн куб. м. Что с этими ресурсами делать? У меня нет ответа на этот вопрос. Я и думаю, никто этого не знает. Тем не менее, видна озабоченность «Газпрома» и того же «НОВАТЭКа», который тоже столкнулся с падением давления на газовых промыслах своих месторождений. На Юрхаровском месторождении падает давление, на Ямбурге падает давление, на Уренгое падает давление, на сеноманских залежах. Поэтому, да, добыча будет уходить на более глубокие горизонты, ачимовские отложения, а это уже АВПД — аномально высокое пластовое давление, другая конструкция эксплуатационных колон. Все это удорожает. Одна радость — там конденсатный фактор увеличивается. Будем больше конденсата добывать при этом. Тем не менее, это все усложняет и удорожает процесс.
Мария Кутузова: Какие технологии перспективны в России для повышения коэффициента извлечения нефти? Российских нефтяников очень часто критикуют за очень низкий показатель КИН. Можно ли применять технологии заводнения, химического заводнения, которые, например, пропагандирует «Салым Петролеум». Можно ли применять эти новые технологии без льгот, которые сейчас нефтяники просят у государства?
Александр Соколов: Тема повышения нефтеотдачи и методов ее увеличения является стратегической для нашей страны, потому что, я уже говорил, имея на балансе 18,5 млрд т текущих извлекаемых запасов нефти, конечно, главная задача — как можно дольше продлевать жизнь и рентабельную эксплуатацию именно этих запасов. Здесь, конечно, помимо обычного эксплуатационного разбуривания, увеличения темпов эксплуатационного бурения, перевода запасов В2 в В1, конечно, требуется тщательная и вдумчивая работа с категориями В1 и, особенно, с категориями А, так называемыми находящимися в разработке. Поэтому тема методов увеличения нефтеотдачи, конечно, является, на мой взгляд, стратегической.
Но утверждение о том, что якобы у российских нефтяников или бывших советских нефтяников коэффициент извлечения нефти ниже, чем в других странах, на мой взгляд, это не совсем корректно, потому что некорректно сравнивать эти вещи. У них, там в других странах, по-другому идет учет и оценка эффективности извлечения недр. Поэтому мы имеем сегодня коэффициент извлечения, который является отношением накопленной добычи к текущим извлекаемым запасам. А вот какие у нас текущие извлекаемые запасы — это большой вопрос. Если мы говорим о том, что мы будем делить не на технологические запасы, а на рентабельные запасы, то КИН у нас может вырасти до 0,5. Ведь мы сегодня делим накопленную добычу на текущие извлекаемые запасы, которые на государственном балансе числятся как технологические запасы. Если мы уберем технологические запасы из этой дроби и поставим туда рентабельные запасы, то текущий коэффициент извлечения будет намного выше. Поэтому утверждение о том, что у нас он маленький и меньше, чем у других, на мой взгляд, это не совсем правильно.
Что касается того, какие методы применять, я думаю, этот вопрос имеет отношение к деятельности каждой конкретной компании и каждого конкретного месторождения, потому что есть свои особенности. Заводнение — это вообще историческая технология, и здесь не требуется даже популяризации.
Вопрос, давать ли льготы под эти технологии. Мне сложно оценить возможности администрирования этих льгот. Наверное, имеет смысл об этом поговорить. Наверное, имеет смысл это как-то продвигать, пропагандировать, но, в первую очередь надо понять, как администрировать этот процесс. Как отличить новую технологию от старой технологии, и насколько она стара или насколько она нова. Мне об этом сложно сейчас судить. Я думаю, что любые способы поддержания текущей добычи уже действующих запасов, активных запасов, они достойны всевозможной и всяческой поддержки.
Мария Кутузова: Александр Владимирович, есть ли какие-то перспективы у шельфовых проектов арктических морей, и всех остальных, Сахалина, Каспия, Балтики? Как Вы оцениваете рентабельность этих проектов? Какие проекты на шельфе реализуются сейчас наиболее успешно? Есть ли какие-то перспективы у «Победы», не так давно открытой, и Центрально-Ольгинского месторождения в Арктике? Какой вклад в негативное развитие геологоразведочных проектов вносят санкции и привлечение финансирования для геологоразведки в арктических морях? Какой выход из всего этого есть?
Александр Соколов: Хороший вопрос Вы задали. Сложный вопрос.
На самом деле у нас, еще раз повторюсь, шельфовые проекты можно разделить на шельф Охотского моря, где идет нефтедобыча, шельф острова Сахалин; Балтийский шельф, где работает ЛУКОЙЛ, Калининградская область; Каспийский шельф, север Каспия, где также ЛУКОЙЛ работает на месторождениях имени В. Филановского и Ю. Корчагина; и Азовское море. Из 15 млн т с небольшим годовой добычи шельфовой нефти 13–14 млн т обеспечивает добыча шельфовых проектов острова Сахалин. Стабильно дает свой уровень шельф Балтийского моря. Стала возрастать добыча на шельфе Каспийского моря, Север Каспия, месторождения ЛУКОЙЛ.
Что касается шельфа арктических морей, то он тоже по своей структуре не однороден. Условно говоря, можно выделить западную часть, где у нас незамерзающие моря, Баренцево море, и восточную часть, море Лаптевых, Чукотское море, Восточно-Сибирское море и т. д.
Если мы посмотрим на западную часть, где у нас Баренцево море, там Штокмановское месторождение и платформа «Приразломная». Платформа «Приразломная» начала свою добычу, и, на мой взгляд, больше там промышленных проектов в ближайшем обозримом будущем у нас не предвидится. Штокмановский проект затих, все акционеры этого проекта разбежались по одной простой причине, что себестоимость добычи газа на шельфовых проектах даже в условиях не замерзающего Баренцева моря намного выше, чем себестоимость того же сухопутного газа и производства сжиженного газа.
Если мы поговорим о восточной части в долготе архипелага Новая Земля, где находится месторождение «Победа» в Карском море, о котором Вы упомянули, Центрально-Ольгинское месторождение, опять-таки здесь вопрос риторический. Все-таки, мне кажется, в ближайшей, средней и долгосрочной перспективе мы не должны ждать от этих месторождений никакой добычи. По ряду причин. По причине того, что Северная Арктика, и особенно шельф — это, все-таки, газовые провинции. Подтверждением того является Ленинградское месторождение, запасы которого подтвердил «Газпром» — чуть более триллиона кубометров. Это Карское море, там они разбуривают еще ряд потенциальных структур и уже объявили об открытиях. Это — газовые провинции. Но «Победа» находится очень далеко от берега, а вот Ленинградское месторождение находится относительно близко к полуострову Ямал. В планах «Газпрома» обеспечить не добычу с платформы, а именно за счет подводных решений и газопроводов.
Поэтому вовлечение в разработку вот этих двух месторождений, о которых Вы сказали, Центрально-Ольгинское и «Победа», оно, конечно, далеко за горизонтом любых прогнозов. Понятно, что эти месторождения сделали свою задачу — они открыли нам понимание геологического строения этого района, но опять-таки здесь вопрос стал очень интересным. Рядом с Центрально-Ольгинским месторождением, надеюсь, Вы знаете, это — известная вещь, бурил тот же ЛУКОЙЛ на Восточно-Хатангском лицензионном участке, и ЛУКОЙЛ объявил о том, что он закрывает эту нефтегазоносную провинцию, что он не видит оснований полагать, что там находятся крупные промышленные скопления нефти и газа. Буквально через дорогу, через Хатангский пролив, «Роснефть» объявляет об открытии Центрально-Ольгинского месторождения. Я нарочно выношу за скобки мою точку зрения на этот счет, но, конечно, это удивительно, когда две разные компании бурят в одних и тех же условиях и совершенно диаметрально противоположные объявляют результаты. Наверное, это свидетельствует о том, что очень сложное геологическое строение у этого района, и вот так взять и открыть гигантское месторождение не получится. Тем более, что на шельфе моря Лаптевых, где Хатангский залив, уже с 50-х годов прошлого века известна так называемая бухта Нордвика, где было открыто Южно-Тигянское месторождение нефти. Оно было настолько незначительно по своим дебитам, что даже в те советские времена не решились поставить это на государственный баланс. Да, на побережье моря Лаптевых, где в хорошую погоду виден Северный полюс, нефть есть, и об этом было известно в 50-х годах прошлого столетия. Вопрос, насколько она промышленная. Здесь вопрос остается по-прежнему открытым.
Следует учитывать такой момент, что, чем дальше мы уходим от нефтяной инфраструктуры, а последняя инфраструктура — это Ванкорское месторождение, тем крупнее должно быть открытие, чтобы мы могли рентабельно эту нефть дальше куда-то транспортировать. Поэтому чтобы добыча была целесообразной и экономически оправданной, мы должны открыть там извлекаемые запасы не менее полумиллиарда тонн. Но не как 50 млн т, там вроде такую цифру объявляли.
Мария Кутузова: Смогут ли российские компании сотрудничать с норвежскими? Недавно было подписано соглашение по сейсморазведке в Баренцевом море, бывшей серой зоне. ЛУКОЙЛ собирается в составе зарубежного консорциума бурить в норвежской части Баренцева моря на Своде Федынского уже в следующем году. Есть ли какие-то перспективы в российской части и как сказываются санкции на этих проектах? Еще один вопрос по шельфовым проектам: как Вы оцениваете перспективы освоения Черного моря?
Александр Соколов: Многоплановые вопросы. Давайте опять в Арктику вернемся. Вы задали вопрос, влияют ли санкции на добычу в арктической зоне.
Мария Кутузова: На разведку.
Александр Соколов: Они влияют ровно в той форме, поскольку у нас нет своих буровых платформ для проведения разведочного бурения. Приходится все время арендовать, то китайскую платформу, то «Вест Альфа», все эти зарубежные платформы. Ровно в этом влияют.
Мария Кутузова: А финансы?
Александр Соколов: Это стоит не дороже денег. Вопрос не в том, дорого это или дешево, вопрос в том, рентабельно это или не рентабельно. Понятно, что это дорогое удовольствие. Для этого и надо открывать полмиллиарда тонн, чтобы оправдывать это бурение с плавучих морских буровых. Поэтому санкции, с точки зрения разведки, действительно влияют на аренду вот таких буровых установок, которых нет у нас.
Вы задавали вопрос о перспективах освоения арктического шельфа. Об этом очень хорошо сказал вице-президент ЛУКОЙЛ Федун, что Арктика — это вообще не в моей жизни, и это даже не для моих детей. Я, может быть, не дословно цитирую, но смысл в том, что если мы и будем иметь добычу нефти в Арктике, на арктическом шельфе, то это будет не более 10 млн т. Но что такое десять миллионов тонн годовой добычи, когда мы сегодня говорим о 500 млн т годовой добычи в России. То есть, речь идет о том, что арктический шельф с точки зрения нефтедобычи никогда не сумеет дать существенное замещение той добычи, которая необходима.
Теперь к вопросу о возможности сотрудничества с норвежскими исследователями и т. д. Разумеется, это — интересная вещь и этим надо заниматься, тем более, это позволяет перенимать опыт. Другое дело, насколько этот опыт может быть перенесен через границу — раз, в другие геологические условия — два, насколько опыт понимания серой зоны Баренцева моря можно проецировать на шельф Черного моря. Не знаю. Наверное, можно, но здесь уже все в деталях.
На шельфе Черного моря, мы это знаем, это известно, на Вале Шацкого бурилась скважина, совместно с итальянцами, «Роснефть» и Eni. К сожалению, нефти не оказалось. Да, была подтверждена полностью сейсмическая картина, сейсмические ожидания подтвердились, но ловушка оказалась пустой. 300 м карбонатного разреза, но водонасыщенного. Мне кажется, что черный шар закатили в Черное море, и слава богу. Потому что я знаю мнение некоторых уважаемых экспертов, которые не хотели бы видеть добычу в Черном море. Вот этот отрицательный результат, может быть, сыграет на пользу экологии Черного моря.
Мария Кутузова: Что касается Свода Федынского, есть ли там какие-то перспективы, как Вы думаете, у нас на границе России и Норвегии есть месторождения?
Александр Соколов: Все решит бурение. Понимаете, вопрос в том, что перспективы есть всегда, тем более, если мы в эти перспективы верим сами. Вопрос только в том, какие запасы мы там хотим найти, за какими запасами мы идем так далеко, так глубоко и так дорого. Не думаю, что будет интересно открывать месторождение на шельфе, на удалении 500–600 км от берега с запасами 50 млн т. Это не та величина, куда надо ходить и такие деньги платить. Вопрос именно в этом. Нефть там есть, я даже не сомневаюсь, и газ там есть. Вопрос в том, рентабелен он или не рентабелен, это — вопрос этого десятилетия или какого-то века, о котором будет разговор.
Мария Кутузова: Не так давно в правительстве заговорили об инвентаризации проектов, запасов, льгот, полученных компаниями ранее. Какие возможности у государства в этой связи? Как Вы оцениваете качество запасов, стоящих на балансе компаний?
Александр Соколов: Да, тема инвентаризации, действительно, стала актуальной в последний месяц, даже меньше. Как я понимаю, инициатором было правительство Российской Федерации, которое хочет понять, какие же запасы находятся на балансе у нефтяных компаний, и обязывает Минприроды, Минэнерго, Минэкономики совместно с нефтяными компаниями провести эту инвентаризацию. Здесь возникает ряд «но». Что такое инвентаризация вообще, что понимать под словом «инвентаризация»? Что является критериями инвентаризации? Ведь у нас есть государственный баланс Российской Федерации. Этот баланс ведет Российский геологический фонд, профессионально ведет. Отрасль уже 3 года как перешла на новую классификацию запасов, где основным, краеугольным камнем является именно оценка рентабельных запасов. Наиважнейшим лозунгом принятия новой классификации запасов была возможность адресного государственного администрирования и регулирования, именно понимая, где есть рентабельные и где есть не рентабельные запасы.
Для меня удивительно, почему этот вопрос таким образом поставлен, когда для этого есть уважаемые организации. В лице Росгеофонд, который ведет баланс, и почему бы туда не посмотреть. В лице Государственной комиссии по запасам, которая уже 3 года обеспечивает переход на новую классификацию запасов, и уже есть, я считаю, представительная статистика для того, чтобы процентов 60 месторождений уже перешли на новые вот эти рельсы, где есть оценка не просто технологических запасов, а рентабельных запасов. Поэтому вопрос по инвентаризации, на мой взгляд, очень такой тонкий, и если при этом сама нефтяная компания будет участвовать в этом процессе, то, мне кажется, каждая из компаний скажет, что у них все запасы нерентабельные. Потому что, в принципе, как можно поручать заинтересованным лицам говорить о том, какие им нужны те или иные льготы для получения? Должна быть абсолютно независимая, абсолютно объективная, взвешенная оценка. Кому-то это может не понравиться даже.
Мария Кутузова: Как Вы оцениваете возможность разработки небольших месторождений силами малых и средних компаний? Есть ли какие-то перспективы поддержания российской добычи силами этих малых и средних независимых игроков?
Александр Соколов: Очень хороший вопрос и очень больная тема и очень не однозначно решение этой проблемы.
Просто для справки могу сказать одну интересную деталь. За последние 16 лет в Российской Федерации открыто 850 месторождений, из них не введено в разработку 660. Это говорит о том, что мы открываем месторождения, омертвляем капитал, монетизация запасов равна нулю. Все эти месторождения, как правило, малые. Что такое малые и что такое удаленные месторождения? Это те месторождения, где понятна геология, мы понимаем, что это такое, мы знаем, как искать, мы знаем, как считать запасы. Мы понимаем, как проектировать разработку, мы понимаем, какие там возможны технологические решения для разработки. Мы знаем, как обустраивать это месторождение, транспортировать нефть. Вопрос только в том, что все это очень далеко. Вопрос в том, что тот объем добычи, который мы можем обеспечить, часто не достаточен для того, чтобы обеспечить технологическую жизнь того же промысла.
Просто если сейчас представить себе ситуацию, что на удалении 200 км от ближайшей точки врезки мы развиваем свой независимый нефтепромысел, мы должны подумать о том, как туда электроэнергию подать, это должна быть автономная энергетика. Как мы туда должны завозить оборудование, продукты, это точно не должна быть постоянно действующая дорога. Как мы должны туда доставлять в летний период грузы, вертолетами, очевидно, а в зимний период строить каждый год зимники длиной по 200 км. Как мы должны заводить туда флот ГРП, который зимой приедет, а лето будет там стоять, и нужно этот простой оплачивать. Как обеспечить безаварийную прокачку нефти по этому нефтепроводу длиной 200 км, потому что, чтобы нефтепровод не замерзал зимой, должна в нем идти жидкость, и чем больше в ней нефти, тем лучше. Но ни одно маленькое месторождение не обеспечит такого баланса жидкости и нефти в этом нефтепроводе. Поэтому либо оно будет замерзать без конца, либо мы просто его никогда не заполним, и опять-таки, стоимость нефтепровода убьет все возможные экономические прибыли.
Поэтому проблема освоения мелких месторождений — это проблема в первую очередь технологическая, на мой взгляд. Посмотрите на правобережье Томской области. Там огромные нефтяные потенциальные участки и несколько всего лишь месторождений, которые, как говорится, на грани экономической целесообразности их добычи. Невыгодно эту нефть транспортировать, невыгодно держать промысел там, невыгодно платить за простой всевозможным буровым подрядчикам, подрядчикам ГРП и т.д. Это просто не выгодно. Может быть, если изменится налоговая шкала, то эти вложения будут оправданы.
Заметьте, я нигде не произнес слова «маленькая компания», «большая компания», «средняя компания». Если невыгодно, то невыгодно всем. Я не понимаю, какие уникальные технологии могут применяться маленькими компаниями, а большими компаниями могут не применяться. Я Вас уверяю, иногда у больших компаний даже есть больше возможностей для синергии того же проекта и инкорпорирования его в свою действующую инфраструктуру, чем у той же мелкой независимой компании. Поэтому мне не кажется, что решение вопроса освоения мелких месторождений, которые сегодня простаивают, кроется только в том, что мы туда запустим мелкий бизнес, и он начнет добывать. Послушайте, законы и технологии разработки для всех одинаковы. Подрядчики буровые, ГРП, геофизики не будут делать скидку на то, что перед ними малая компания, и также будут брать деньги и за летний простой, за ожидание следующей зимы и т. д. Я не думаю, что решение проблемы освоения мелких месторождений кроется именно в допуске к ним мелких независимых компаний. Это не тот случай.
Главная здесь проблема в налоговой шкале. Как решить вопрос льготирования? Мне кажется, что иногда та структура себестоимости, структура затрат, которая необходима на освоение мелкого месторождения, даже если и освободить полностью от налогов, то все равно будет дороже, чем какая-то возможная эфемерная будущая прибыль.
Мария Кутузова: Как Вы оцениваете современное состояние геологоразведочной отрасли в стране? Вы являетесь сторонником или противником возвращения к советской практике, в том числе возрождения Мингео?
Александр Соколов: Могу сказать одну интересную, на мой взгляд, вещь, что сегодня геологоразведочной отрасли в Российской Федерации по нефти и газу практически нет. Есть остатки уцелевших сервисных компаний геофизических и сейсмических в большей степени, которые сегодня объединены под зонтиком Росгеологии. Но такой целенаправленной отрасли, которая была раньше, сегодня, к сожалению, нет, ее нет в принципе уже. В итоге получилось так, что вот этот многолетний дефицит геологоразведки, конечно, уже причинил ущерб, которого мы, может быть, сегодня не видим, но он в течение ближайших 10 лет обязательно проявится, и этот ущерб мы будем оценивать. Но уже будет, конечно, поздно.
Насчет того, целесообразна ли реанимация идеи Министерства геологии Российской Федерации. Моя трудовая деятельность, моя карьера, профессиональная жизнь началась в Мингео, и я являюсь свидетелем тех достижений и считаю, что советская геология — это лучшая геология. Это я говорю абсолютно искренне. Те сегодняшние знания, которые мы имеем, это благодаря, конечно, советской геологии. Но говорить о возобновлении деятельности и грустить об исчезновении Мингео это также контрпродуктивно, как египтянам грустить о пирамидах.
Поэтому сегодня Министерство геологии в том виде, в котором оно было, на мой взгляд, не имеет никаких оснований. Я скажу хотя бы одну главную вещь. Раньше, когда было Министерство геологии, когда был СССР, у нас право пользования недрами и право владения недрами принадлежало одному государству. Государство владело недрами, и государство вело разведку и занималось разработкой. Сегодня по Конституции Российской Федерации право пользования недрами ушло на нефтяные компании, которые получают лицензию на право пользования недрами в виде разведки или разработки, а вот собственность на недра осталась в руках государства. Вот здесь и возник, наверное, тот логический разрыв, когда собственник недр уже не может иногда регулировать или начинает регулировать совершенно такими автократическими мерами пользователя недр. Поэтому возобновление Министерства геологии, к сожалению, ничего не даст.
Призывы: давайте опять откроем финансирование, давайте опять заниматься геологоразведкой, я считаю контрпродуктивными, потому что у нас сегодня потерялась самая главная вещь — у нас нет идей, где мы будем вести геологоразведку. Несмотря на огромные ресурсные ожидания, которые по-прежнему у нас числятся на государственном балансе, а там несколько десятков миллиардов тонн, мы по-прежнему имеем очень низкие размеры открытий, и если мы опять откроем государственное финансирование, что невероятно, и слава богу, что это невозможно, то мы опять будем получать те месторождения, которые не будут десятилетиями вводиться в разработку по причине их нерентабельности.
Мария Кутузова: Можно ли стимулировать государству геологоразведку? Какими методами это можно сделать?
Александр Соколов: Можно и нужно стимулировать. Важно только понимать, где и кому. Сегодня только три игрока на рынке недропользования.
Это само государство, которое ведет какие-то региональные сейсмические исследования. Собственно нефтяные компании. 94–96% запасов находится на балансе нефтяных компаний, а это значит, что они имеют очень большой разведочный потенциал. Например, в Ханты-Мансийском округе 4 млрд т находятся на балансе нефтяных компаний, по категории В2. Зачем им заниматься поисками? Им бы эти 4 млрд разведать и обеспечить эту добычу. Поэтому и поисковый потенциал лицензий нефтяных компаний тоже исчерпан.
Остается только третий игрок, который может прийти на этот рынок — независимый предприниматель, который работает на нераспределенном фонде недр. Нефтяные компании не очень-то охотно идут далеко от своей инфраструктуры, им не интересно заниматься рискованными проектами, они лучше будут «пылесосить» тех, кто открывает эти месторождения.
А вот как мотивировать этого независимого предпринимателя, который придет на этот нераспределенный фонд недр? На самом деле, есть ряд простых правил. Первое правило — не мешать. Второе правило — дать возможность ему то, что открыл, сдать государству. Потому что сегодня существует такое понимание как оплата разового бонуса за открытие месторождения, если открываем в рамках поисковой лицензии. А потом я буду заниматься разработкой. Но многие не хотят этим заниматься. Многим достаточно открыть месторождение и, в общем-то, на этом остановиться. Так, как делают многие разведочные компании во всем мире — добыча не их удел, их удел геологоразведка. Вот их надо стимулировать. Придать им статус независимой нефтегазоразведочной компании, которая свое открытие защищенное, за свой риск, за свои средства, оно обратно сдаст государству, а оно уже будет продавать на аукционных торгах тем, кому это будет важнее и интереснее.
Я думаю, здесь есть очень простые и понятные рекомендации, как мотивировать независимый бизнес прийти в геологоразведку. Понятно, что здесь сразу возникает проблема культуры производства. Такие независимые предприниматели будут заинтересованы в привлечении профессиональных геологов, которые будут заинтересованы в повышении культуры производства, повышении качества исследований. Поэтому нужно дать возможность независимым предпринимателям прийти в этот рынок со своими деньгами, которые, кстати, не являются ни геологами, ни нефтяниками. Это — группы финансистов, группы просто инвесторов, которые далеки от нефтянки, от разведки, от геологии. Для них это просто один из вариантов диверсификации своего портфеля. Когда появляются у них профессиональные команды геологов, профессиональные команды аудиторов, которые четко смотрят за качеством работ и говорят о возможной рентабельности или нерентабельности этого открытия, тогда этот частный бизнес придет в геологоразведку, и будет открывать те запасы, которые нужны государству.
Мария Кутузова: Есть ли какие-то перспективы у цифровизации геологоразведочной отрасли? Поможет ли big data геологоразведке?
Александр Соколов: Для меня вообще удивительно слышать эти «новости» о цифровизации. На самом деле, работа с большими массивами данных началась, как только появились первые переносные компьютеры, и вообще не только даже они. Мы всегда работали с большими массивами данных, и в меру возможностей вычислительных мощностей это дело использовали. Удивительно слышать сейчас, что давайте сделаем нечто, big data, которое нам позволит поднять добычу. Для меня это очень удивительно. Я не понимаю, как это люди могут себе представлять. Наверное, потому что они не общались ни с big data, ни с добычей, и вообще находятся где-то в третьем измерении.
Цифровизация, работа с большими массивами данных — это всегда было перманентно в нашем процессе, на протяжении всего времени как мы работаем. Кто-то в меру своих возможностей эксплуатирует это в большей степени, кто-то в меньшей. Но это всегда было. А процесс регистрации рутинных измерений, он, конечно, должен быть. Но это вопрос, к геологоразведке не относящийся. Это вопрос, относящийся к стандартизации, метрологии, каких-то там технических достижений, не более того.
Мария Кутузова: Александр Владимирович, многие сейчас говорят о трансформации энергетики, о переходе к освоению, прежде всего, дешевых энергетических ресурсов. В этом русле движется освоение и внедрение новых технологий, развитие ВИЭ. Нужно ли на этом фоне вкладывать все больше и больше денег в геологоразведку, в нефтегазодобычу? Какие у нас в России перспективы в этой связи?
Александр Соколов: Да, существуют прогнозы до 2035–2040 года, где доля нефти в энергобалансе будет уменьшаться, существенно уменьшаться. При этом доля газа возрастает. Но проведенные исследования говорят о том, что 60% прогнозов не исполняются, а остальные 40% реализуются ровно cобратным результатом. Если мы будем слушать эти прогнозы, то, конечно, сегодня давайте мы остановимся, давайте мы перестанем что-то искать, и давайте будем доедать то, что у нас осталось. На мой взгляд, это абсолютно неверная позиция и, конечно, мы должны заниматься развитием своей ресурсной базы, хотя бы даже потому, что вдруг эти прогнозы окажутся неверными. Есть большой риск, что так и будет. Поэтому вопрос я бы по-другому, может быть, поставил. Не о поиске дешевой энергии. Всегда нефтедобыча была очень дорогой вещью. Одними из самых дорогих инвестиционных проектов всегда были нефтедобыча и нефтеразведка. Поэтому случайные игроки тут редко появляются. Но вопрос не в дороговизне. При принятии решения о начале работ не является основополагающим то, что при большом риске давайте не будем работать, или большие деньги давайте не будем вкладывать. Главное в принятии решения о постановке работ — это то, какая прибыль может быть получена в результате проведения этих работ. Чем больше риск, тем больше прибыли я в данном случае ожидаю. Здесь понятие риска, наоборот, является катализатором с точки зрения возможных инвестиций. Маленькие риски, маленькие дивиденды будут, маленькие доходы получатся. Потому что туда придут все. Скорее всего, таких проектов уже не остается. Проекты, которые имеют большой потенциал, конечно, они очень дорогие, они очень рисковые. Но, опять-таки, надо смотреть, какой у них срок окупаемости и насколько это будет вовлечено в ближайшей перспективе, чтобы это была именно монетизация запасов, а не просто открытие запасов ради того, чтобы они добавили еще пару килограммов государственного баланса. Поэтому время поисков рентабельных запасов наступило, а не время поисков нефти вообще. Вот это, может быть, главный лейтмотив того, что я хотел сказать.
Сегодня главная задача — это поиск рентабельной нефти, а это в основном вопрос не столько экономических понятий, сколько вопрос о том, что у нас в голове творится. Неслучайно мы находимся здесь, в МГУ имени Ломоносова, потому что эта проблема находится на уровне обучения студентов. Студентов нужно учить тому, чтобы они искали не просто нефть вообще, а именно занимались рентабельными поисками нефти.
Мария Кутузова: Александр Владимирович, спасибо огромное за ответы на наши вопросы.
Мы прощаемся с вами. С вами была «Энергосреда», Кутузова Мария и Александр Владимирович Соколов.
Александр Соколов: Спасибо большое!