Интервью с Александром Соколовым, кандидатом геолого-минералогических наук, директором по геологоразведке ООО «ПЕТРОГЕКО», главным редактором научно-технического журнала «Георесурсы».
– Добрый день! С вами Мария Кутузова. В эфире программа «Энергосреда» на канале «Нефтянка». В преддверии Дня геолога мы встретились с Александром Владимировичем Соколовым, директором по геологоразведке компании «ПЕТРОГЕКО». Это уже второе наше видео-интервью с Александром Владимировичем. В ноябре 2018 г. мы поговорили о ситуации в российском upstream и состоянии минерально-сырьевой базы. Нам удалось тогда зафиксировать существовавшую в то время ситуацию. Сейчас, вероятно, имеет смысл вновь вернуться к оценке общей ситуации в отрасли: поговорить о том, с чем мы имеем дело в области добычи и геологоразведки.
– Действительно, прошло три с половиной года, в ноябре 2018 г. мы с Вами встречались, сделали срез ситуации на тот момент времени. Конечно, интересно, что сейчас те вопросы, которые мы тогда подняли, не только не потеряли актуальность, но сегодня они звучат еще острее. С тех пор утекло много воды, мы снимаем 29 марта 2022 г., а в первое воскресенье апреля мы отмечаем наш профессиональный праздник. Это хороший повод для того, чтобы мы еще раз посмотрели: что произошло за эти три с половиной года, что нас ждет впереди, проанализировать ситуацию, в которой мы все оказались сегодня. Надеюсь, что все вопросы, которые мы будем обсуждать, вызовут интерес у профессионального геологического сообщества, которое имеет отношение к российской нефтегазовой промышленности.
– У отечественной геологоразведочной отрасли великая история за плечами, поколение за поколением геологов создавали минерально-ресурсную базу страны. Какова роль этих ресурсов? Чем они стали для российской экономики благословением или ресурсным проклятием, о котором так долго говорили экономисты?
– Если ответить коротко, то я могу сказать, что и тем, и другим. Благословением, потому что за счет этой минерально-сырьевой базы мы состоялись как страна. Советский Союз, который был великой державой, а затем и Российская Федерация, ставшая важным элементом мировой экономики, использовали эту минерально-сырьевую базу. Но при этом мы все знаем, много об этом говорили: к сожалению, никаких альтернативных способов развития экономики мы так и не создали. Эти вопросы были актуальны и восемь лет назад, и двадцать два года тому назад. Об этом мы говорили всегда: нужно использовать наши минерально-сырьевые богатства как базу, как фундамент, как трамплин для того, чтобы развивать совершенно другие сегменты экономики, чтобы мы не были зависимы только от одного доминирующего источника в наших государственных доходах.
У отрасли великая история за плечами. Я горжусь, что застал конец этой советской геологической эпохи. Мне посчастливилось работать с большими людьми, которые заложили и развивали фундамент нашей минерально-сырьевой базы. По прошествии этих лет мы можем оценить: как менялось качество МСБ, как ее изобилие стало причиной перехода к «токсичному» состоянию для экономики, поскольку больше ничего в сравнимой степени не развивалось. Российский нефтегаз – доминирующая отрасль экономики. Вывод можно сделать только один: нужно уходить от состояния, когда мы зависим только от одного источника, одного сектора экономики, эксплуатации недр и ресурсов.
– Крупнейшие экономики мира взяли курс на сокращение и уход от угля, нефти и газа еще до последних событий. Сейчас процесс пойдет, вероятно, с нарастающей скоростью. Как повлияет этот энергопереход на российскую добычу углеводородов? Какие уровни производства нефти и природного газа прогнозируйте, в текущем году, до 2025 г., до конца этого десятилетия? Будут ли востребованы российские энергоресурсы на мировом рынке?
– События не просто ускорились, они происходят с катастрофической быстротой. Вопрос в том, с какой скоростью произойдет этот отказ, который декларируется всеми ведущими экономиками мира? Как быстро они смогут найти новые возможности для замещения российских поставок углеводородов? Разговор здесь идет не о «если», а «когда» это произойдет. Это уже очевидно. До конца 2022 г. ЕС заявляет о замещении российских поставок нефти в Европу. Не знаю, получится ли у них или нет. Но желание у них большое. До конца года будут замещены 2/3 европейских потребностей в российском газе, а полный отказ от него они наметили ближе к 2030 г. Таким образом, этот отказ приобрел угрожающие размеры. Энергопереход, о котором Вы говорили, когда наша страна была в общем строю вместе со всеми. Мы говорили о климатической повестке, о том, чтобы к 2050 г. ввести нулевую углеродную нейтральность. Мы все дружно строили планы о минимизации выбросов углекислого газа. Наша страна была внутри мирового экономического сообщества. Предполагалось, что мы вместе со всеми будем переходить к углеродной нейтральности. Сейчас события и мотивы совсем другие, скорости перехода для нашей страны совсем другие. Речь идет не о 2040 г. и 2050 г., а о конце 2022 г. и 2030 г.
Вы ставите вопрос: какая доля энергоресурсов не будет востребована? Примерно 50% российского экспорта нефти уходит в Европу. Всего на зарубежные поставки приходится около 200 млн т. Таким образом речь идет о порядка 100 млн т нефти. Я думаю, не все эти 100 млн т будут избыточными, что-то останется: часть российских поставок должна остаться противовесом тем странам-экспортерам, которые придут нам на замену. Не в интересах Евросоюза полностью отказаться от российской нефти и нефтепродуктов. Я думаю, что-то останется. ЕС заинтересован, чтобы часть этих поставок была противовесом тем странам-экспортерам, которые придут на замену РФ. Что касается газа, речь может идти о 150-170 млрд куб. м природного газа. Вопрос: куда это девать? Если это не будут покупать?
В принципе у нас уже была генеральная репетиция снижения добычи искусственным способом два года назад в марте 2020 г. в рамках сделки ОПЕК+. Всем странам, которые вошли в этот договор, было спущено указание: сократить добычу. Но не в таких объемах. Мы все понимали, что «ковидный шторм» рано или поздно пройдет и производство будет восстановлено. Сейчас речь идет о других абсолютных цифрах, и, скорее всего, о том, что это сокращение навсегда. В нашей стране будет очень много лишних нефти и природного газа. Мы можем эти углеводороды поднять из скважины, прокачать, доставить на терминалы, закачать нефть в танкера и отправить. Но эти энергоресурсы в Европе больше не ждут и не покупают.
Экспортная выручка будет забираться государством. Мировые цены на нефть не будут влиять на внутренний рынок. В результате следить за движением нефтяных котировок на мировых рынках можно будет лишь из академического интереса. На каких уровнях мы остановим нашу добычу? Думаю, что у нас будет не больше 400 млн т годовой нефтедобычи. В 2023 г. производство нефти в стране может упасть до уровня порядка 350 млн т.
С газом еще сложнее. Мы можем заниматься природным газом только тогда, когда есть покупатель. Газ можно хранить в подземных газовых хранилищах, но у них всегда был другой функционал. Они всегда были нужны для того, чтобы поддерживать пиковые нагрузки. Но они никогда не предназначались для хранения газа как такого. Газохранилища закачивались на зимний период, когда были пиковые нагрузки, но не для долговременного хранения. Поэтому газ нигде нельзя складировать, есть только один путь – сокращать добычу.
С нефтью чуть проще: есть емкости, резервуарный парк. Но сегодня он перегружен. Нефтеперегонные заводы уже заполнены: помимо отказа покупателей от поставок сырой нефти, также есть отказ от нефтепродуктов.
– Александр Владимирович, какой у Вас прогноз для основных добывающих регионов? Как будут секвестировать добычу по компаниям, регионам или проектам?
– Это очень сложный вопрос. Я думаю, никто не знает ответа на него. Структура российской нефтяной добычи неоднородна, как по регионам, так и по компаниям. По географическому принципу, главный нефтедобывающий регион, донор российской экономики, это ХМАО-Югра. В прошлом году в нем добыли 213 млн т нефти. Объем секвестирования может быть реализован по простому математическому правилу: кто больше добывает, тот и будет больше сокращать. Таким образом, большая часть может попасть на Югру.
Но здесь возникает и другой вопрос. У нас очень много компаний, они работают в разных регионах Российской Федерации. Одна и та же компания может иметь активы и в Ханты-Мансийске, и в НАО, и в Печоре, и в Поволжье. Как они будут сокращать добычу? Мне сложно сказать, потому что здесь нет правильного математического решения. На чаше весов будут такие моменты, которые не имеют отношения к добыче, социальные вопросы, например. Например, платформа Приразломная в Арктике, 300 человек обслуживающего персонала, 5 млн т годовой добычи, 100% экспорт премиальной нефти в Европу. Что лучше – сокращать добычу на Приразломном, или какой-нибудь город в Ханты-Мансийском округе, с населением в 30 тыс. человек, который также дает те же самые 5 млн т нефти годовой добычи? Что мы отрежем «золотник» с премиальной нефтью? Или мы избавимся от «хвостовых» активов в зрелом регионе российской нефтедобычи Западной Сибири? Какое решение будет принято в итоге? Сохранить эти 30 тыс. человек в условиях плохой экономики и перспективой неэффективной добычи? Или убрать 5 млн т арктической нефти? Это сложные вопросы.
Давайте посмотрим на Варандейский терминал в Арктике, обслуживающий ограниченное количество проектов, промыслов, с которых нефть тоже идет на экспорт в Европу. Теперь эта нефть может стать не нужной, ее никто не хочет в европейских странах покупать. Если мы будем отрезать этот экспорт, мы должны понимать, что эти месторождения могут встать. По какому принципу будет сокращаться добыча? Я не берусь судить. Я не знаю. Я думаю, этого никто сейчас не знает. Но будут «резать по живому» в любом случае. Здесь нет однозначных решений. Я думаю, хотим мы этого или не хотим, но всегда будет стоять вопрос о будущем того же Самотлорского месторождения, где добывается порядка 15-18 млн т добычи, где адресные налоговые льготы составляли до 30 млрд рублей, чтобы только шло бурение и люди были заняты. Сегодня планка экономической эффективности резко понизилась. Та добыча, которая была в январе рентабельной, в марте уже стала нерентабельной, а в апреле она окажется за пределами экономической разумности.
Когда в ковидный период была «репетиция» с сокращением в рамках соглашения ОПЕК+, годовая добыча по Югре упала на 26 млн т нефти в год, то сейчас я ожидаю порядка 50 млн т нефти в год. Югра может снизить добычу до 165 млн т нефти в год. Другой вопрос: возвратимся ли мы на прежний уровень добычи, если такая возможность представиться? Сомневаюсь. Мы уже имеем опыт ковидного сокращения. Последние несколько месяцев 2021 г. мы не смогли выполнить повышенную квоту, которую нам дали в рамках соглашения ОПЕК+. В октябре, ноябре, декабре прошлого года мы не могли восполнить ранее сокращенные объемы, 400 тыс. баррелей суточной добычи. Компании говорили, что они уже работают на пределе возможностей. Те сокращения, которые мы сделали два года назад, бесследно не прошли в силу технологических причин. Месторождения – это гидродинамические резервуары, это тонкая равновесная система. Нарушения гидродинамических режимов за счет отключения и сокращения добычи бесследно не проходят. Помимо чисто физического сокращения добычи встанет большой вопрос, что делать с эксплуатационным бурением новых скважин? Зачем мне бурить, если я не знаю, куда девать «историческую» добычу. Я не завидую тем нефтяникам, которые будут решать эти вопросы. Ответов на эти вопросы нет. Я не знаю, как это делать.
– Какая судьба ожидает малые компании?
– У них всегда была тяжелая судьба. Отличие малых компаний от крупных вертикально-интегрированных была в том, что они занимались только добычей и продажей сырой нефти. Если посмотрим на ВИНК, у которых есть цепочки поставок, заводы для переработки и реализация, то маржа у них могла быть там. А малые компании, как правило, останавливались на продаже сырой нефти. Представьте сегодня условный нефтеперегонный завод в Ярославле, затаренный, гоняющий холостые обороты. Его основной владелец поставляет объемы нефти, которые непонятно куда девать. Приходит частник с двумя канистрами нефти. Что ему скажут? У нас нашу нефть девать некуда. Поэтому, мне кажется, поскольку продажа сырой нефти является для малых компаний конечным продуктом, для них текущая ситуация становится приговором. Я не вижу шансов, что они смогут изыскать резервы и возможности, слишком будет велик ущерб. Мы не сразу его почувствуем. «Удушение» пойдет поквартально. Во втором мы почувствуем первые серьезные признаки удушения. В третьем квартале мы будем думать: куда девать лишнюю добычу? В конце года мы поймем, что у нас есть «лишние» люди. Как закрывать промысла? Как отключать добычу? По скважинам, по эксплуатационным объектам, по месторождениям, по городам?
Мне кажется, что такие угрозы, а это уже даже не угрозы, а уже состоявшийся факт – отказ от российских ресурсов на мировых рынках, этот отказ и преследует цель: поставить ситуацию в такое положение, когда мы получим необратимые изменения. Мы не сумеем вернуться назад, как бы этого не захотели и получим еще массу других попутных отрицательных эффектов, связанных с высвобождением людских ресурсов. Это не только население, которое работает на месте, это и вахтовики. Мне сложно представить масштабы проблем, которые у нас возникают, в силу того, что мы еще не понимаем: на каких абсолютных значениях мы остановимся в сокращении добычи?
– Александр Владимирович, какие проекты могут быть реализованы в таких условиях? Нужны ли компаниям новые месторождения? Как быть с планами разработки так называемых трудноизвлекаемых запасов, Арктики и шельфа?
– Вопрос состоит в том, есть ли смысл развивать эти новые проекты? Все они у нас, как правило, связаны с разработкой запасов удаленных регионов: Якутия, Таймыр, Гыданский полуостров. Эти проекты требуют непросто громадных финансовых вложений. Но это еще и проекты длительные по времени. Они могут выйти на экономический потолок через 10 и более лет после обустройства. А мы сейчас обсуждаем перспективы отказа ЕС от российских энергоносителей в этом году! Теперь о разговорах: о переориентации потоков экспорта на юго-восток, в сторону азиатских коллег и партнеров. Это тоже непросто сделать. Наша логистика на это не была заточена. Те нефте- и газопроводы, которые уже построены в восточном направлении, имеют определенную пропускную способность и рассчитаны на те месторождения, которые там сейчас разрабатываются. Чаянда и Ковыктинское месторождения рассчитаны на поставки по «Силе Сибири», никакого другого газа там никто не ждет. Тоже самое с ВСТО, с нефтью.
Давайте возьмем Якутию, в которой сосредоточено порядка 350 млрд куб. м газа, тогда как внутреннее потребление газа в регионе порядка 7 млрд куб. м газа в год. Якутские запасы «заперты» из-за инфраструктурных ограничений, поставки необходимо выполнять на значительные расстояния. Существуют проекты поставок сжиженного природного газа с побережья Охотского моря, но для этого нужно построить газопроводы на 1600 км. На берегу построить завод по сжижению природного газа, терминал, и дальше газовозы будут уплывать на экспорт. Вопрос: есть ли у нас возможности находить инвестиционные ресурсы для таких проектов? Есть ли у нас технологии для строительства заводов по сжижению природного газа? Наглядный пример с арктическими проектами СПГ… Первую очередь «Арктик СПГ» мы как-то закончим. А остальные? Технологий новых нет, своих тоже не существует. Поэтому весь этот якутский газ будет просто «заперт», пока мы не найдем куда его продать.
Если говорить о Таймыре, известном нефтяном проекте, который финансируется в основном за счет Фонда национального благосостояния, плюс большие льготы по налогам, плюс обещания кредитов за счет зарубежных партнеров. Мне кажется, что многие подобные проекты, длительные по времени и дорогие по реализации, могут встать на «вечную паузу». Может быть, это и хорошо, поскольку будет минимизация затрат. Мы и раньше, в наши «легкие» времена, достаточно скептически относились к таким новым проектам, понимая, что срок окупаемости у них бесконечен. Может текущая ситуация и поможет не потратить деньги на такие проекты, а потратить их на более полезные вещи.
– Как быть в этой связи с планами разработки трудноизвлекаемых запасов, баженом, домаником?
– Если я скажу, что все наши современные запасы в свете происходящих катастрофических изменений в отрасли и стране становятся трудноизвлекаемыми, я, наверное, не ошибусь. Трудноизвлекаемое – это то, что нерентабельно. Это синонимы. Трудноизвлекаемыми называют те запасы, которые при нынешней налоговой системе и нынешней экономической политике добывать невыгодно. Поэтому нужно добывать те запасы, при разработке которых мы сумеем сохранить какую-то экономическую целесообразность. Те объемы нефти в недрах, которые до февраля этого года рассматривались как трудноизвлекаемые – ачимовская толща, тюменская свита в Западной Сибири – они требовали льготирования по налогу на добычу полезных ископаемых опять попадают в группу риска. Без этой льготы они были не интересны. Да, компании ею пользовались, работали на этих запасах, поднимали за счет них добычу. Сегодня, мне кажется, что об этом нужно сказать отдельно, какое должно быть налогообложение, что это такое в сегодняшних условиях? Что такое НДПИ и другое налогообложение сегодня? Потому что мы раньше считали, что НДПИ – это функция от мировых цен на нефть. Когда мы сегодня оказались, по сути, за непроницаемой перегородкой, когда мы не сообщаемся с внешним миром, с точки зрения, мировых цен, то, как будет рассчитываться налог на добычу полезных ископаемых? Поэтому трудноизвлекаемые запасы – это еще и функция налогообложения. Налогообложение нефтяной отрасли всегда было хромым, а сейчас у меня такое ощущение, что, оно просто оказалось в условиях, когда все перепуталось.
Поэтому на вопрос: что делать с трудноизвлекаемыми запасами? Я бы ответил другим вопросом: что в целом делать с нашими запасами? Какая у них судьба? Ответ простой – будут добывать то, что технологически понятно, с минимальными издержками.
А что касается бажена, давайте признаемся честно, нам нужно забыть об этих запасах. Мы 60 лет добывали нефть из баженовской толщи на буквально нескольких месторождениях в Западной Сибири. Накопленная добыча только 10 млн т за все 60 лет добычи, при общем уровне добычи в 12 млрд т. Поэтому наши ожидания, что мы сможем поднять из бажена что-то существенное, не оправдались. Я думаю, что я не одинок в таких оценках, это уже не прогноз, это, кажется, уже приговор. У нас было достаточно много времени. Последние десять лет, которые мы говорили об этой теме, она стала модной – «баженовская свита, миллиарды тонн запасов». Но ничего не получилось. Сейчас, с уходом технологий, продолжение вряд ли получится, с непонятными ценами и налогообложением на нефть и так далее. Туда же и доманик, в этом же самом направлении, по этому же самому курсу. Я не знаю: какая у нас даже добыча была по доманику, сколько килограммов в год мы поднимали? 10, 20 или тысячу? Мне сложно сказать о каких объемах может идти речь в этом случае. Поэтому отвечу на Ваш вопрос: будет ли развитие разработки этих отложений? Думаю, что нет.
По этому же направлению «канализируются» проекты разработки туронской и березовской свиты, слабонасыщенных газовых коллекторов на Севере Западной Сибири, в ЯНАО. Это опоковидные глины, где газа очень мало, это слабогазонасыщенные породы. Раньше это были интересные объекты с точки зрения сохранения старых газовых промыслов. Но разработка этих запасов требовала особых технологий, а их рентабельность была весьма условна. Сегодня все эти проекты «выносятся за скобки». Поэтому сегодня все эти направления – березовская, туронская и баженовская свиты, доманиковая и хадумская толщи, все эти непроницаемые толщи с непонятным содержанием коллекторских свойств, с непонятным способом как их локализовать, как их диагностировать и добывать, как считать запасы, как корректировать разработку, какая должна быть экономика. Вот я сколько вопросов задаю… Так никаких ответов на них и решений не было найдено. И это было не сделано в «лучшие» времена. Сейчас, мне кажется, весьма и весьма печальная судьба у этих направлений. Может быть, кто-то по привычке и будет заниматься этими направлениями. Но это дело, как говорится, каждого…
– Есть ли какие-то перспективы у российского нефтесервиса и поставщиков отечественного оборудования?
– Конечно, нефтегазовая промышленность России не умрет. Она, конечно, будет. Мы, несмотря на такие, возможно, фатальные сокращения добычи, все равно будем добывать минимум 300 млн т годовой добычи нефти. Это огромные объемы. Мы можем добывать 300-400 млрд куб. м газа. Это тоже огромная величина. Большая часть пойдет на внутреннее потребление, какая-то часть на экспорт, на внешние рынки. Конечно, когда существует эта отрасль, потребность в сервисе тоже существует. Только вопрос: в каких формах он будет существовать? Будет ли это независимый сервис, рассчитанный на предпринимательском интересе бизнес? Я не знаю. Здесь сложные вопросы.
До февраля мы тоже имели хромой нефтесервис, потому что, к примеру, сроки оплаты у компаний были 120-150 дней с момента закрытия акта за выполненные работы. Но судьба у российского нефтесервиса будет, он должен существовать. Будет ли это отечественный нефтесервис на собственных разработках, или это будет российский сервис с легким китайским привкусом? Это как получится. Допускаю, что будет значительная часть китайского импорта. Но, мне кажется, как это модно сейчас говорить: вызовы открывают новые возможности. Особенно для тех инженеров, которые создавали не совсем конкурентный продукт по сравнению с западными технологиями, теперь у них сегодня есть шанс хоть какой-то продукт продавать, потому что западных технологий больше не будет в том объеме, который мы привыкли иметь. Мне кажется, что отечественный нефтесервис будет обеспечен и ремонтными работами, и геофизическими исследованиями скважин, и буровыми работами. Да все, что нужно выполнять. Это все должно быть. Вопрос: будет ли это в структуре компаний или это будет независимый нефтесервис? Кто станет конечным бенефициаром выполнения всех этих работ? Не знаю. Мне представляется, что частнику тяжело будет выжить. Он и раньше тяжело выживал, а сейчас тем более. Но сам отечественный нефтесервис будет существовать, иначе у нас и добычи не будет.
– Александр Владимирович, как Вы оцениваете текущее состояние минерально-сырьевой базы? Как она будет развиваться?
– Мне кажется, что сегодня, как никогда раньше, актуален вопрос честной и справедливой оценки наших запасов. Пусть это будет неприятной правдой. Но здесь стоит вопрос сохранения государства. Мы должны четко понимать, что в недрах государства является запасами, а что припасами. Запасы – это то, что выгодно разрабатывать, это то, что приносит прибыль и не приносит убыток. В свете последних событий, в свете возможной радикальной экономической и налоговой перестройки мы должны понять сколько у нас активных запасов, которые будут поддерживать, условно скажем, 300 млн т нефти годовой добычи. Это огромная величина. Мы должны понимать, где эти запасы находятся, и самое главное: где их нет.
Я также всегда говорил о ресурсном потенциале. Когда я слышу с высоких трибун, что у нас 45 млрд т условных нелокализованных ресурсов нефти, то я всегда хочу задать вопрос: на какую величину мы должны это умножить, чтобы получить реальную цифру запасов? На 0 или на 0,1? Все это девальвационные оценки… Где находятся эти ресурсы? Как далеко? Если они находятся на шельфе арктических морей, давайте мы о них забудем…
Сейчас мы должны перейти в режим собственного сбережения. Надо честно себе сказать: те ресурсы, которые у нас были оценены очень далеко, в технологическом, в экологическом плане, тяжелые в разработке, они не должны вообще сейчас рассматриваться. Они должны выйти за скобки. Поэтому на вопрос: как будет идти развитие сырьевой базы? Ответ простой – она должна быть честным образом оценена. С учетом новых экономических и налоговых реалий просчитана, только после этого мы для себя поймем: какой у нас будет уровень добычи, как долго мы его сможем удержать. Сегодня цифры, которые стоят на государственном балансе 18,5 млрд т извлекаемые запасы всех категорий. Это запасы, которые были подсчитаны до известных событий. Да и раньше эти цифры вызывали вопросы, потому, что эта оценка была очень неоднородна. Там есть около 8,5 млрд т запасов категории А, которые идут в добычу, все оставшееся – остальные категории запасов которые добычу не обеспечивают. Важно сегодня правильно, честно, справедливо провести экономически разумную оценку. Как хотите можно назвать, аудит запасов, внешний или внутренний, но сегодня, когда меняется парадигма развития страны в целом и отрасли в частности, конечно, принципиально важно иметь четкие представления и понимание: сколько же у нас реальных активных запасов и где они находятся.
– Что будет, по Вашему мнению, с текущим режимом недропользования, действующими льготами и налогами?
– Конечно же, я не жду, что будет массовый отказ от лицензий. Мне сложно это представить в силу того, что на рынке существует ограниченное количество вертикально-интегрированных компаний, и они будут всячески стараться эти лицензии держать у себя, чтобы не создавать нехорошие прецеденты. Но, конечно же, сама система недропользования радикально поменяется, хотим мы этого или нет. Те условия, которые были заложены в проектных решениях, связанных с поисковыми и разведочными работами, эксплуатационным бурением и уровнем добычи, они сейчас должны быть пересмотрены и пересчитаны. Из этого изменится и режим недропользования.
Что касается налогообложения, как я уже это сказал, для меня теперь непонятна формула НДПИ – налога на добычу полезных ископаемых, потому что она рассчитывалась исходя из того, что наша страна была элементом в мировой системе энергопотребления, и в эту формулу закладывался средневзвешенный уровень мировой цены на нефть. Формула НДПИ учитывала мировые цены на нефть. Сегодня мы разорвали эту цепочку. Соответственно, как будет рассчитываться налогообложение на добычу? По обороту, как это принято называть, по доходу, как в режиме НДД? Я думаю, сейчас один из стратегических моментов – нужно очень быстро сориентироваться: какая должна быть система налогообложения на добычу. От этого все будет зависеть. И о чем еще хочу сказать, это поисково-разведочные работы. Если мы в октябре-ноябре прошлого года услышали от руководства Министерства природных ресурсов об инициативе, как они ее называют: «геология – возрождение легенды», то сейчас, вероятно, нужно радикально пересмотреть объемы. Стоит ли этим заниматься? Для справки я могу сказать, что предполагалось в рамках этой фронтальной стратегии: развитие поисковых работ силами «Росгеологии» в Якутии, на ряде участков. Туда предполагалось идти, чтобы развивать новый Якутский центр нефтегазодобычи. В свете того, что мы сейчас обсуждаем, хотелось бы задать вопрос: это остается? Если мы не знаем куда девать 150 млн т текущей добычи. Мы по-прежнему будем искать, что никогда не будем добывать? А как вывозить? По Северному морскому пути? Сегодня вопрос загрузки СМП на 80 млн т оказался под большим вопросом. Предполагалось, что эти участки будут снабжать Севморпуть грузопотоком. Сегодня это все встает в режим паузы и возникает вопрос: каким должно быть недропользование? Все эти вопросы по недропользованию как сообщающиеся сосуды, если один разбился, все остальные вылились. И сейчас тоже самое. Нужно понимать, что сегодня делать с геологоразведкой. Нужно ли туда идти? Мне кажется, необходимость в этом отпала. Она и раньше вызывала большие сомнения.
– Александр Владимирович, расскажите, пожалуйста, об итогах проведенной за последние годы инвентаризации запасов? Могут ли эти результаты повлиять на предстоящие решения о нашем недропользовании?
– Хороший вопрос, но он был хорошим до февральских событий. Потому что расчеты были сделаны на основании проектных документов. Расчеты, которые были в основе, предполагали оценку экономической целесообразности, технологий и экономической рентабельности, исходя из внутренних и внешних цен на нефть. Что такое внешняя цена на нефть сегодня? Никто не знает. Никто не знает и где брать заемный капитал, под какой процент? Под какой курс доллара? Или его не надо брать? Может быть, в юанях брать? Потому что во всех проектах, в которые мы рассматривали в инвентаризацию, все исходили из средневзвешенного курса доллара. Они исходили из ставки рефинансирования. Поэтому сегодня, к сожалению, эти расчеты также морально устарели в свете последних событий. Эти расчеты были сделаны для другой жизни. В нынешней жизни у нас будут совершенно другие экономические принципы экономической и налоговой целесообразности. У нас будут другие кредитно-заемные отношения. У нас появятся другие инвесторы со своими правилами, если они (инвесторы) вообще появятся. Повторюсь — все эти расчеты остались в прошлой жизни.
– Что ожидает российскую геологоразведку? Вот на Вашем конкретном опыте, что Вы думаете? Что нам ждать?
– Последние десять-пятнадцать лет мы говорили, что нам нужно развивать геологоразведку. Основной посыл в этом призыве был в том: коллеги, давайте мы будем искать нефть на расстоянии «вытянутой руки», которую мы обязательно должны найти, чтобы удержать падающую добычу и восстановить ее новыми свежими запасами. У нас была такая исходная позиция: добыча падает, мы продаем всю нефть, которую мы можем поднять и добыть. Мы всегда исходили из того, что всегда будет дефицит добычи, потому, что наш внешний рынок богатый, мы много продаем, и чем больше, тем лучше. Мы развивали новые экспортные направления. И это была правильная позиция, понимая, что всегда у нас будет дефицит добычи, которую можно и нужно продавать на внешних рынках, или развиваться на внутреннем рынке.
Сегодня парадигма поменялась полностью. У нас не будет дефицита добычи, у нас будет профицит. Как долго он продлится? Три, пять лет? Но настанет момент, когда у нас из-за волевого сокращения добычи, к которому мы уже приступили, опять будет дефицит. В течение этого и следующего года мы будем «резать по живому». Потом какое-то время, с уже действующим фондом скважин, мы будем удерживать эту добычу на том уровне, на котором мы сможем закрывать внутреннее потребление и даже что-то продавать на внешний рынок. Но на фоне сокращения эксплуатационного бурения, в какой-то момент, который может наступить через три года – пять лет, или даже семь лет, но он обязательно наступит, опять начнется органическое падение добычи. Оно (падение) обязано должно начаться, потому что это такой закон. Мне хочется для себя выяснить, как долго этот период будет продолжаться? Как долго наш эксплуатационный фонд, который останется рабочим, позволит держать ту добычу, тот уровень, который необходим для внутреннего потребления и для внешних поставок. Потом когда-то наступит момент, когда добыча, опять начнет падать. Это обязательно произойдет. Вопрос лишь в том: останутся ли в живых те оптимисты, которые хотели искать нефть вчера и сегодня?
Я могу рассказать о собственном примере. У нас был поисковый проект. Почему был? Потому что я сейчас делаю все, чтобы его не было. Еще в январе этого года мы собирались бурить поисковую скважину в Ханты-Мансийском автономном округе, в 5 км от границы с Самотлорским месторождением! Мы хотели открыть 15 млн т запасов нефти. Но нас подвели буровики. Мы уже все сделали: проектные решения, инженерные изыскания, подписали договор об аренде земли. Мы согласовали договор на бурение. Деньги есть. Но 15 января они нам отказали: «Извините, в силу определенных обстоятельств мы уводим этот станок на другое место». Мы сильно тогда расстроились. Потому что мы собирались в апреле объявить об открытии. Сейчас я понимаю, что это большая удача для нас. Я не представляю, чтобы сейчас было бы, если бы мы вошли в бурение на фоне того, что происходит. Я теперь бесконечно благодарен тем буровикам, которые, как оказалось, нас не обманули, а спасли. Поэтому на вопрос: захочу ли я дальше продолжать заниматься поисками? Сомневаюсь. Зачем сейчас искать нефть, которая никому не будет нужна. Я говорю о той нефти, которая находится в 3-10 км от готовой инфраструктуры. И это не Якутия и не Гыдан, это Самотлор! Поскольку возникнет вопрос, а что делать с этой нефтью, если я ее открою.
Какая перспектива? Мне кажется, будет какой-то период безвременья, будет период выживания, мы перейдем от политики развития к политике сохранения энергии. Когда мы увидим ясность? К концу года, я думаю, многие вещи станут понятны, их абсолютные цифры. На какую полку мы можем выйти, какие изменения у нас произойдут в налогообложении? Будут ли они полезными, если произойдут? Однако меня терзают смутные сомнения, что они будут полезными. Ни одно изменение налогообложения, как правило, не было полезным.
Мы должны просто сейчас наблюдать за развитием событий. Поэтому сегодня я бы не рекомендовал никому заниматься поисковыми работами, не заниматься физическими исследованиями, а просто наблюдать за ситуацией. Как долго это будет продолжаться? Я не знаю. Пять, семь, десять лет? Время покажет.
– Как же быть в такой ситуации с импортозамещением в геологоразведке?
– Несмотря на то, что эти бесконечные камлания про импортозамещение длятся не один десяток лет, реального замещения импорта не произошло. Конечно, появились какие-то отечественные программы моделирования. Но есть направления, где мы на 100% зависим от зарубежных поставщиков: геофизические наблюдения и сейсмические работы, это французское оборудование. Все полевые сейсмические наблюдения выполняются на импортном оборудовании: сейсмические приемники и сейсмостанции. Но одно радует, мозги все-таки наши отечественные есть. Я не могу сказать, что у нас самые плохие геологи. Я уже не могу сказать, что они самые лучшие в мире, но и не самые плохие. Мне кажется, что спасение геологоразведки, как и всего, находится в интеллектуальном потенциале страны. Поэтому импортозамещения нам не нужно, нам и своих мозгов хватает. Важно сейчас их сохранить, продолжать делать то, что мы должны делать. Изучать недра, исследовать недра на полигонах. Но насколько это перейдет в активную фазу мне сложно сейчас судить.
– Спасибо, Александр Владимирович! С наступающим праздником Вас и Ваших коллег!
– Спасибо большое! Я надеюсь, что у нас еще будет повод встретиться снова.